Призвание
Шрифт:
Сергей Иванович уже и не рад был, что зашел к Корсунову, стал свидетелем семейной перепалки.
— Я о тебе же забочусь, — устало сказал Вадим Николаевич и понуро сел на диван. — Так, говоришь, — не любят?
Они долго молчали. Люся всхлипывала. Сергей Иванович придумывал повод уйти.
— А почему не любят? — с болью в голосе, горько опросил Корсунов Сергея Ивановича и потер ладонью высокий лоб. — Ты знаешь, почему? Потому, что не умею я выражать любовь иначе, как строгостью. Чем больше люблю, тем жестче с ними поступаю. А они думают, что я бездушный сухарь. Вот и она тоже, — кивнул Корсунов
Сергей Иванович, наконец, ушел. На сердце был тяжелый осадок. Не такой встречи он хотел бы с однокашником. Да и собой Кремлев был недоволен: недоволен тем, что мало возражал, не доказал Вадиму, что он заблуждается.
«Мы еще возвратимся к этому», — решил Сергей Иванович и быстрее зашагал к дому.
ГЛАВА IV
Борис Петрович попросил преподавательницу четвертого класса «А» Серафиму Михайловну Бокову задержать своих ребят после уроков. Там у него была запланирована сегодня — беседа. Раз в месяц в каждом классе он проводил такие беседы. И хотя находилось немало скептиков, считавших, что это — выдумка Волина, и знакомые директора других школ недовольно говорили: «Придумываете вы сами себе, Борис Петрович, хлопоты», — Волин твердо стоял на своем. Он даже считал, что неплохо знает учеников отчасти благодаря этим беседам, и готовился к ним специально.
Серафима Михайловна, предупредив класс о приходе директора, ушла в учительскую, и Волин застал детей одних.
Он поздоровался с ними, разрешил сесть и сам сел за стол. В просторной комнате класса, с цветами на подоконниках, висел над доской портрет Ленина, он, чуть прищурясь, добрыми отцовскими глазами смотрел на ребят. Под портретом, на бумажной ленте, ученической рукой было выведено красивыми буквами:
«МЫ РОЖДЕНЫ, ЧТОБ СКАЗКУ СДЕЛАТЬ БЫЛЬЮ»
На верхней планке классной доски Борис Петрович, еще при входе, заметил надпись мелом: «Сегодня дежурит Толя Плотников».
Волин пытливо посмотрел на детей. Он знал имена и характеры, наклонности и грешки многих из них.
Вон у окна хрупкий, хворенький Веня Стоянов с большими, казалось, прозрачными ушами, с голосом девочки и всегда о чем-то умоляющим взглядом серых глаз. Веня — старательный мальчик, но у него плохая память.
Рядом сидят братья Тешевы, совершенно непохожие друг на друга. Русый Платон, — встретившись взглядом с Борисом Петровичем, опустил глаза и застенчиво улыбнулся. Женя, напротив, — черен, как галчонок, у него длинный нос с горбинкой, темные выразительные глаза под высоко приподнятыми бровями. Он смотрит на директора смело, ничуть не смущаясь. Это он в прошлом году решения всех заданных на дом задач получал по телефону от Чижикова.
Крайние полюсы класса — Ваня Чижиков и Толя Плотников. Маленький Ваня — добрый гений класса, его совесть и благонравие. Ваня круглолиц, у него пухлые губы, неотразимые ямочки, на розовых щеках и чистые, бесхитростные синие глаза, против которых трудно устоять даже забиякам. Чижиков всегда, и порой в ущерб себе, выступает миротворцем и правдивым обличителем.
Толю Плотникова, переведенного из другой школы в конце прошлого года, любители педагогических ярлыков назвали бы «трудным ребенком».. Избрав роль главного
В кабинете Бориса Петровича, в его столе, есть «ящик трофеев». Здесь можно увидеть самодельный головной убор папуасов, казачий пистолет начала XIX века, биллиардный шар, выставку кинжалов: деревянных, железных, больших и малых. Неизменным поставщиком «ящика трофеев» был Плотников.
Он настолько свыкся с ролью «отпетого», что если и получал хорошую отметку, то возвращался к своей парте с виноватым выражением на лице, словно стыдясь несвойственной ему благонамеренности и чувствуя неловкость, что на этот раз все обошлось благополучно.
Временами на него находили приступы своеволия: в такие дни Плотников был хмур и дерзок.
Самое прочное положение человека справедливого занимал в четвертом «А» Петр Рубцов.
Большеголовый, с серьезным лицом и морщинками у серых, по-взрослому строгих глаз, он выступал судьей в запутанных спорах. В классе его называли не иначе, как Петр Рубцов, — не Петя и не Рубцов, а именно — Петр Рубцов.
Есть лица, вспоминая которые, видишь прежде всего какую-то его деталь, она как бы заслоняет собой весь облик человека. У Петра Рубцова такими были глаза — огромные, серьезные.
Может быть, они были у него такими потому, что пять лет назад, когда началась Отечественная война, он увидел ими гибель сестренки при бомбежке.
Недавно он пришел к Серафиме Михайловне домой. «Извините, что я вас загромождаю, — вежливо, но с чувством собственного достоинства, сказал он, — мне надо посоветоваться, Я хочу написать книгу… Название уже придумал — „Сила воли“…. А какая идея главная — мне еще не ясно».
— Ну-с, давайте, сначала разберем внутренние дела, — разгладив седые усы, сказал спокойно директор, и все выжидающе подались вперед.
— Прежде всего, меня интересует, почему вчера член комитета комсомола привел Плотникова к дежурному по школе?
Толя вскочил и оскорбленно воскликнул:
— А почему Женька Тешев назвал меня империалистическим хищником? Это правильно? Да? Это правильно?
Борис Петрович с трудом скрыл улыбку.
— Конечно, это обидно слышать, и шутка Тешева неудачна, — согласился он, — но вы, Плотников, должны быть сдержанным человеком. А то что же получается: нечем бить, так кулаком!
Толя насупился и сел.
Директор укоризненно обратился к Вене Стоянову.
— Что же это вы, Стоянов, уже успели двойку по арифметике получить? Всего-то и занимаемся несколько дней и вот — двойка.
Стоянов покраснел, поднялся, и его глаза стали особенно умоляющими.
— Я исправлю, — едва слышно пролепетал он, — забыл, как задачку решать.
Борис Петрович похвалил Ваню Чижикова за хорошее начало учебного года, и, покончив с «внутренними делами», стал рассказывать ребятам о новой пятилетке. Увлекшись, он встал, подошел к первой парте.