Призвание
Шрифт:
— Он самый. Так вот решил сей Лев испробовать свое уже испытанное оружие и в школе. Его ко мне прислала учительница, а он брык на пол и верещит, хоть уши затыкай. Что прикажете делать? Счастье мое — вспомнил я совет своего отца-учителя.
— Какой? — полюбопытствовал Борис Петрович и улыбнулся краешком губ, ясно представив себе девятилетнего мальчонку на полу и стоящего над ним Якова Яковлевича.
— Да подошел к нему и эдак спокойненько потребовал: «Открой глаза!»
— Открыл?
— Открыл от неожиданности. А раз он на мир посмотрел — истерику как рукой снимает.
Они посмеялись.
Рассказ Якова Яковлевича был обычным перечнем школьных происшествий, да и могло ли их не быть там, где собрались тысяча триста мальчишек? Происшествия эти не были страшны и вовсе не говорили о болезни коллектива. Борис Петрович прекрасно понимал: это естественный ход школьной жизни. Он тут же решил, что секретарю комитета надо посоветовать сегодня разобраться в «принципах» драчуна Афанасьева, да и ему самому, директору, следует уяснить, в чем там дело. Волин знал, что до конца дня будут и еще приключения, и только неисправимым идеалистам школьная жизнь представляется, как спокойная гладь розовой водицы. В действительности это было течение полноводной, стремительной реки, порой выходящей из русла, постоянно сменяющей свои волны. Узнав ее нрав, никогда с ней не расстанешься. Ее прелесть в разнообразии характеров, блеске глаз, тончайших оттенках интонаций, легком повороте головы непоседы, в бесчисленном множестве отдельно почти неуловимых усилий воспитателей.
— Борис Петрович, с Балашовым вы сегодня будете разговаривать? — прервал его размышления Яков Яковлевич.
— Да, после уроков.
Балашов вошел в кабинет директора с наигранно-независимым видом. Внутренне Борис подготовил себя к неприятной, но вполне терпимой нотации и решил держаться безразлично-вежливо, однако, так, чтобы Волин почувствовал: ничего особенного он, Балашов, не сделал и ни в чем не раскаивается. Это будет состязание в выдержке и вежливости, но каждый останется на своих позициях.
Борис уверен был, что разговор пойдет о происшествии на уроке химии, и так как считал себя без вины оскорбленным, то готов был защищаться до последнего.
Директор, всегда спокойный, на этот раз при появлении Балашова встал и, не отвечая на его корректное «Здравствуйте», подойдя к нему вплотную, слегка побледнев, сказал с нескрываемым отвращением:
— Гадость, гадость, ну какая же это гадость!..
Балашов с недоумением посмотрел на директора.
— Оскорбить молодую учительницу-комсомолку, которая отдает школе столько сил! Как можно после этого относиться к вам? Чего вы заслуживаете? Вы сами не уважаете себя как человека… И я не могу вас уважать… Идите!
Так вот что вызвало гнев Бориса Петровича! Балашов никогда не мог предположить, что директор, отбросив присущую ему сдержанность, целиком отдастся чувству возмущения. Это было по-человечески очень понятно, и Борис почувствовал вдруг, что он действительно тогда, на уроке литературы, вел себя мерзко. До сих пор он как-то не думал об этом, но сейчас его грубость, несправедливость так ясно предстали перед ним, что он буквально на глазах у Волина увял, и от его щегольства и позерства не осталось и следа.
— Борис Петрович, — начал виновато юноша, но директор остановил его властным жестом.
— Я с вами не хочу больше разговаривать, — отчеканил он, — вы свободны, — и, сев за стол, углубился в свои дела.
Смеркалось, когда Борис Петрович вышел из кабинета на небольшой балкон. Только узкая желтоватая полоса на горизонте отделяла землю от темносиреневого вечернего неба. Легкий ветерок доносил осенний запах реки, неясные шумы далекой набережной.
Внизу по асфальту промчался мотоцикл, и звуки мотора долго еще дрожали в воздухе, пока снова не наступила тишина, только где-то на заводском дворе раздавался мелодичный звон, словно кто-то ударял о рельс.
«Борисом надо серьезно заняться, — с тревогой подумал директор о Балашове, — и без помощи комсомола мы здесь не обойдемся…»
Будто по мановению чьей-то руки, в городе зажглись огни.
— Ого, сколько их! — с гордостью окинул взором развернувшуюся панораму Борис Петрович.
Давно ли электростанция стояла полуразрушенной и районы получали ток по очереди, а сейчас море веселых огней заливало город, уходило вдаль, к изгибу реки.
За ним, за этим изгибом, виднелась плотная стена леса. «Через недельку — туда», — с радостью подумал Волин и глубоко вдохнул свежий воздух.
Осенью у Бориса Петровича наступали «охотничьи запои». В ожидании их Волин несколько дней летнего отпуска переносил на осень.
Накануне такого охотничьего выхода, в пятницу, он звонил в районо: «Завтра у меня уроков нет и в школе меня не будет».
В районе уже знали эту слабость Волина и относились к ней терпимо: не может же быть человек без сучка, без задоринки.
После охоты Борис Петрович возвращался в школу помолодевшим и работал с таким напряжением, так увлеченно, будто сбрасывал с плеч добрый десяток лет.
Давно угомонилась школа, и потухли огни в ее классах, но в окнах кабинетов директора и завуча все еще горит свет.
Яков Яковлевич ворожит за столом над листом расписания. Заболели два учителя, их надо заменить, и завуч бесконечно передвигает полоски бумаги с написанными на них фамилиями учителей — решает, кого призвать на помощь вместо выбывших из строя.
«Сергея Ивановича на пятый урок ставить нельзя, — размышляет Яков Яковлевич, подперев подбородок карандашом, — у него в этот день семинар докладчиков, а вот Анну Васильевну можно попросить… Хотя позвольте, позвольте, у вас ведь, сударыня, свои уроки в девятом классе? Вот уравненьице, скажу я вам!»
Расписание, расписание! Только завуч знает, как много хлопот приносит оно, как нелегко составить его так, чтобы и не отнести на последние часы трудные предметы, и не дробить день учителя, и не перегрузить учащихся.
Ослепительно яркий свет большой лампы падает на исчерканный лист бумаги перед Яковом Яковлевичем, на его неровный пробор, заливает всю комнату.
Сейчас здесь тихо. Только прирученный Фомой Никитичем кот, — рыжий, с царапинами на разбойничьей морде, — блаженно мурлычет, привалившись к валику широкой кушетки.