Призвание
Шрифт:
— Сергей Иванович, можно таким тезисом изложить эту мысль? — протягивая учителю тетрадь, спросил Рамков и выжидающе устремил на него огромные глаза.
— Вполне, — одобрил учитель, возвращая тетрадь.
Костя быстрым движением руки забросил рассыпающиеся светлые волосы назад и снова припал к тетради.
«Вот один из этой желанной опоры», — подумал Сергей Иванович.
Костя был вспыльчив, но добр, находился вечно в движении, был переполнен планами и легко поддавался хорошему влиянию. Казалось, Костя только ждал, когда развяжут его энергию, дадут ей развернуться по-настоящему. В перемены он кого-то мирил, на кого-то обрушивался, стремительно появлялся то на первом, то на третьем этаже, с готовностью брался за каждое поручение комитета или классного руководителя и вкладывал в эти дела весь жар свей поэтической души.
Стоило Косте появиться в актовом зале, как тотчас к нему слетались помощники и друзья.
— Костя, ты написал статью для газеты?
— Костя, в восьмом «Б» плохо сдают на ГТО…
Он был вратарем школьной команды «Стрела», гимнастом и стрелком.
Как председатель учкома Костя восполнял недостающие секретарю комитета комсомола Богатырькову быстроту и страстность действий, но сам нуждался в контроле. Он иногда терял чувство меры и забывал об ученических обязанностях, поэтому его следовало даже ограждать от некоторых общественных забот.
Впереди Кости сидел Сема Янович — маленький, с темными родинками на тонкой шее, с копной черных колец — волос.
Отвечая учителю, Сема так увлекался, что мог вдруг полезть пальцем в свой ботинок, будто затем, чтобы достать попавший туда камушек, и продолжать при этом говорить, как ни в чем не бывало. Если же класс при виде такого зрелища от удовольствия грохотал, он делал паузу, непонимающе поморгав, выжидал, пока товарищи успокоятся, и, мотнув головой, как бы говоря «ну, я пошел дальше», — продолжал отвечать.
В разбухшем Семином портфеле с плохо закрывающимся замком всегда было что-нибудь интересное и самое новое: свежий номер «Огонька», только что вышедший роман, объемистый труд ученых-астрономов.
У Семы — лучшего математика школы — множество подшефных из других классов, на него невозможно было глядеть без улыбки, когда он, стоя в стороне, с сияющей физиономией слушал, как кто-нибудь из его опекаемых обещал Якову Яковлевичу «улучшить успеваемость». При этом умные, добрые глаза Семы как бы говорили: «Уверяю вас, все получится именно так, как он обещает».
Сергей Иванович тихо подошел к нарте, за которой сидел Виктор Долгополов.
Как всегда безупречная чистота в тетради. Круглый, ясный почерк. Обстоятельность плана.
Виктор Долгополов был «ходячей энциклопедией» класса, его «ученым мужем».
Застенчивый, немного сутулый, с мягкими, округлыми чертами лица и золотистым пушком на девичьи-нежных щеках, он сам почти никогда не поднимал на уроках руку для ответа. Но если никто ответить не мог, и вызывали его, Долгополов вставал, проводил несколько раз чуткими пальцами по крышке парты и, словно смущаясь своей осведомленностью, негромким голосом давал краткий точный ответ.
В его характере, пожалуй, нехватало мужественности, инициативы, но он был кристально честен и охотно поддерживал любое хорошее дело.
Почувствовав за своей спиной учителя, Виктор поднял голову и посмотрел на Сергея Ивановича рассеянно-вопросительным взглядом.
— Работайте, работайте, — легко прикасаясь ладонью к его плечу, сказал учитель и прошел дальше.
В общем, опора была. И, конечно, для него, как для классного руководителя, сейчас важнее было не Балашова «завоевать», а противопоставить ему коллектив.
Приглядываясь в эти дни к Борису Балашову, Сергей Иванович обнаружил в нем тонко развитый художественный вкус, казалось бы находящийся в полном противоречии со склонностью Бориса к показному, к позерству. На людях он все время выдумывал себя и выдумка была много хуже оригинала. Он любил разыгрывать сноба, хотя, по существу, не был им; иронически улыбался, желая скрыть замешательство или недовольство собой; не обладая выдающимися способностями, умел делать вид, что они у него есть; имея хорошую память, не очень-то обременял свою персону работой и, с подчеркнутым спокойствием, получал тройки. Его страстью был спорт, особенно водный. Балашов мог не помнить исторических дат, потому что в нем не было пробуждено самолюбие ученика, но зато знал десятки цифр — рекордов и норм; мог не помнить имен героев изучаемых произведений, но знал имена и даже отчества чемпионов, эксчемпионов и претендентов в чемпионы. Да и сам был чемпионом города по плаванию стилем «кроль».
Кремлев не считал Балашова очень трудным учеником, но отдавал себе ясный отчет: Борисом придется заняться серьезно, а пока не следует растрачивать на него одного энергию, принадлежащую всему классу. Заблуждением Кремлева в прошлом было то, что, увлекаясь перевоспитанием одного-двух, он упускал из вида остальных.
— Готово, — первым громко сказал Балашов и, приподняв за один конец свою развернутую тетрадь, небрежно передвинул ее на край парты, словно бы приглашая учителя убедиться, с какой легкостью это пустяковое задание выполнено.
Достаточно было Сергею Ивановичу мельком пробежать написанное, чтобы увидеть, насколько недобросовестно отнесся Балашов к своей работе.
— Плохо, совсем плохо, — с огорчением сказал Сергей Иванович негромко, но все уже насторожились и прислушивались к этому разговору, — очень непоследовательно и потом, смотрите — ведь вы извратили здесь смысл… Главное-то и упустили!
Борис нахмурился и молчал. Он понял, что самоуверенность на этот раз подвела его, но, чувствуя на себе взгляды товарищей, придал лицу безразличное выражение.
— Плохая работа, — повторил учитель.
Сергей Иванович успел проверить еще несколько тетрадей, прочитал вслух наиболее удачные работы. После звонка он собрался уже выйти из класса, когда к нему подошел бледный Балашов, и, положив на стол какие-то исписанные листы, мстительно, но стараясь сохранить при этом безразличный тон, процедил сквозь зубы:
— В спектакле вашем я участвовать не буду!
Девятый и седьмой классы недавно начали готовить чеховскую пьесу «Свадьба», и у Балашова была роль Жигалова.