Призвание
Шрифт:
Зная обыкновение Волина рано утром выводить на прогулку своих охотничьих собак, Борис будто случайно очутился в этот час у дома директора.
«Я скажу ему: „Да, я действительно поступил, как человек, не уважающий себя, но прошу вас не относиться ко мне с презрением“».
Балашов не смог бы объяснить, почему он так хотел услышать прощение именно от Волина, но он чувствовал: это для него важнее всего.
Из калитки своего сада вышел Борис Петрович, выпустил двух собак. В домашних брюках в полоску, в простеньком пиджаке он показался Борису особенно близким.
Волин не удивился, увидя Балашова, только холодно, выжидающе посмотрел на него, будто опрашивал: «Что вам здесь надо?»
Есть такие мимолетные, мгновенные изменения лица, которые человек бессилен утаить. И тогда вдруг проглянет то, что он старательно прятал в себе, или, если и не прятал, то не хотел бы показать другим; проглянет в невольном выражении глаз, каком-то особенном их блеске, в почти незаметной игре мускулов.
Сейчас, по едва уловимому беспокойству теней у губ Бориса, Волин безошибочно определил, что Балашов пришел с повинной, и что это далось ему нелегко.
Юноша сразу забыл приготовленную речь, забыл даже поздороваться, и с трудом произнес:
— Простите, Борис Петрович…
Волин с горечью посмотрел на него.
— Что простить? Ну, так скажите, что? Лично мне вы ничего не сделали. Уж если и просить вам прощения, то у Анны Васильевны, у Сергея Ивановича. Да разве в извинениях дело?
— Нет, вы простите, — совсем по-новому, как он никогда еще не говорил, попросил Балашов, и Борис Петрович почувствовал это. — Никому я больше не дам повода говорить мне так, как вы тогда! Это мне урок навсегда…
— Вот что, Борис, — сурово сказал Волин, но в голосе его уже не было прежней сухости, — простить тебя я не могу, понимаешь, не могу, как не могу смириться с грубостью, невоспитанностью или самоуверенностью, но поверить, — поверить я в состоянии.
Балашов метнул на Бориса Петровича благодарный взгляд, сказал глухо:
— Вы не ошибетесь! — и быстро пошел прочь.
После уроков Корсунов, дежурящий по школе, привел в кабинет к директору Толю. Это был не первый «привод» Плотникова, и он, видимо, к ним привык.
— Вот, полюбуйтесь, — возмущенно указал в сторону Плотникова учитель, стараясь не глядеть на него, — получил сегодня двойку, а остаться в школе приготовить то, что не соизволил сделать дома, — не желает.
Корсунов хмуро посмотрел, наконец, на мальчика и вышел.
Толя окинул взглядом знакомую обстановку.
Кабинет директора был небольшим и светлым. В простенке между окнами висела нарисованная масляными красками картина «Дети в гостях у Сталина и Молотова».
Позади кресла на застекленном книжном шкафе рядком стояли серебряные кубки — спортивные награды школы. Около широкого окна на высоком круглом столике лежал макет — пушкинский Руслан на коне перед бородатой головой.
— Садись, — предложил Борис Петрович Плотникову и посмотрел на него долгим внимательным взглядом.
Толя сделал покаянную физиономию и опустил глаза.
Он был в синей косоворотке, в серых, изрядно измятых брюках, до отказа перетянутых тонким ремешком. На лбу его, почти у самых волос, виднелось чернильное пятно… Мальчик нерешительно помялся и сел на краешек стула, обреченно ожидая нотации. Но вместо этого Борис Петрович спросил:
— Как ты думаешь, Анатолий, мне легко было учиться?
«Ловит, — недоверчиво решил Плотников. — Ясно, легко ему было учиться… такой умный, все знает». Он искоса, не поднимая головы, взглянул на Бориса Петровича, но вслух ничего не сказал, только, на всякий случай, сокрушенно вздохнул.
— Очень трудно, — сам же ответил Волин. — Мать у меня, как и твоя, была труженицей. Меня не хотели принимать в земскую начальную школу. Мать едва умолила. А ходить не в чем было. Обуви нет, одежды нет и учебников нет… И всегда голоден. Легко?
Толя опять притворно-сочувственно вздохнул.
— А потом я студентом стал… И за то, что мы в городском саду песню спели: «Как у нас на троне чучело в короне!» — нас в Сибирь сослали.
Плотников затаил дыхание. Вот уж никогда бы не подумал, что Борис Петрович в ссылке страдал, как те декабристы, о которых он, забегая вперед, прочитал в учебнике истории. Как Борис Петрович жил там в снегах? Побег, наверно, устраивал!
Плотников быстро посмотрел на Волина, на лице мальчика ясно отразилось изумление.
— А сейчас, Анатолий, — продолжал Борис Петрович, — учиться радостно… Почему же ты плохо учишься? Чем ты хуже других? Или ты самый отсталый в Советском Союзе? Не понимаешь, что это твой долг? Да ведь ты умный человек, так уважай же себя, и мы тогда тебя уважать будем!
— Я возьмусь, Борис Петрович, я возьмусь! — вскочил Плотников и столько в его голосе было убедительности, страстной просьбы поверить ему, что директор, с трудом скрывая добрую улыбку, сказал серьезно:
— Хорошо, посмотрим…
Отпустив Плотникова, Борис Петрович вызвал к себе секретаря комсомольской организации школы — десятиклассника Леонида Богатырькова.
Это был скромный, несколько медлительный юноша с очень широкой грудью, большими руками, крупными чертами лица. Во всем Леонид проявлял редкостную добросовестность: если конспектировал статью, то уж основательно, с ссылками на страницы и издание; делал радиоприемник — так на приемник, этот любо было поглядеть.
Вызванный учителем, Богатырьков отвечал не сразу. Несколько раз поглубже вобрав воздух, будто собираясь с силами, он, наконец, начинал рассказ — неторопливо, с паузами, но в ответе чувствовалась крепкая логическая кладка, самостоятельность мысли, ясной и глубокой.