Призвание
Шрифт:
— Это школа? Да? Это школа? Вот полюбуйтесь, полюбуйтесь! — трагическим жестом она указала на сына.
Под левым глазом Альфреда красовался изрядный синяк. Борис Петрович спокойно выжидал спада истерической волны. Тот, кто плохо знал Волина, мог решить, что он всегда невозмутим, так умел он владеть своими нервами и мимикой. Только иногда его выдавала лихорадочно пульсирующая жилка у виска. И лишь дома знали, чего ему стоила эта сдержанность, — вечерами после таких происшествий разыгрывалась невралгия.
Гузикова, видимо, не собиралась останавливаться. Она говорила так быстро, что, казалось, слово наскакивает на слово, а все они сливаются в булькающий поток.
— Учителям тысячи платят, они обязаны… А они ничего не делают… Ни за что двойки ставят. У них любимчики… Читали в газете статью? Формализм! Нет подхода!.. Альфред — золотой ребенок… А у вас пионервожатая, девчонка, назвала его лодырем… Я буду жаловаться в гороно!
«Золотой ребенок» не прочь был бы подпевать маме, но под суровым взглядом Бориса Петровича благоразумно помалкивал.
«Полюбуйтесь, — защитница Эдика Ч.», — подумал Борис Петрович и, не выдержав, гневно потребовал:
— Перестаньте!
Гневный голос его, если и не привел Гузикову в чувство, то, по крайней мере, заставил ее умолкнуть.
— Постыдились бы отзываться так о людях, отдающих свое здоровье и знания вашим детям… Кто это тебе синяк набил? — спросил Волин, повернувшись к мальчику, и прищурил, словно прицеливаясь, левый глаз.
— Ко-о-тька Бударов, — начал притворно хныкать Альфред, прижимаясь к сочувственно пододвинувшейся матери.
Борис Петрович открыл дверь в коридор и попросил вызвать с репетиции хора Костю Бударова.
— О каких несправедливо выставленных двойках вы говорили? — спросил он мать ученика.
— А как же! — оживилась она. — Ни разу ребенка по русскому не спрашивали и двойки в дневник поставили. К нему придираются, а у него сложная психика. Альфред очень способный ребенок…
— Это вам Альфред объяснил насчет двоек? — невесело усмехнулся Волин.
Он достал из стопки тетрадей одну, где делал свои отметки, и начал ее внимательно рассматривать.
— Ты двадцать первого правило не выучил? — обратился он к Альфреду.
— Не выучил, — покорно опустил голову тот, понимая, что отступать некуда.
— А двадцать шестого диктант плохо написал?
— Плохо, — еще тише ответил мальчик.
— А двадцать восьмого домашнюю работу не сделал?
— Не успел… — прошептал Гузиков, пряча глаза от матери.
— Альфред! — с воплем всплеснула она руками. — Ты мне лгал? За что же я купила тебе велосипед? Альфред!
— Слушай, парень, — нахмурился Борис Петрович, — совесть-то у тебя есть?
В это время в кабинет вошел крохотный Костя Бударов и, поглядывая исподлобья, выжидающе остановился у двери. Он был щедро разукрашен синяками, но, видно, не собирался никому жаловаться.
— Поглядите на этого «тирана!» — обратился Борис Петрович к Гузиковой.
Альфред стыдливо потупился.
ГЛАВА XIII
Леонид Богатырьков возвратился домой в четыре часа дня. Неторопливо разделся, положил портфель на свой стол и заглянул в соседнюю комнату. Там сестра, старательно склонившись над тетрадью, немилосердно грызла ручку; светлые косички перекатывались у нее по спине.
— Ленечка, — увидя брата, вскочила Тая, — у меня задачка не получается, — решаю, решаю, никак не выходит. Хоть умри!
Она умоляюще посмотрела на Леонида и в ожидании слегка вытянула вперед пухлый подбородок.
Леонид подсел к столу, не спеша прочитал условие задачи, подумал: «И мы в шестом классе эту решали», заглянул в тетрадь сестры и осуждающе сказал:
— Ход решения у тебя правильный, а вычисляешь невнимательно… торопишься.
— Я уже час вычисляю! — с отчаянием воскликнула Тая, но покорно села на стул, — знала, что иной помощи от брата не дождешься. И мама вот такая же, говорит: «Сама думай!» А если не надумаешь — покажет, но зато еще две задачи даст… Другой раз и не захочешь, чтобы за тебя решала.
Тая вздохнула и с силой опустила перо в чернильницу. На балконе промяукала кошка. «Дать ей хлеба? Нет, — потом, а то Леня опять скажет: „рассеиваешься“». Запахло паленым.
— Леня, что-то горит, — потянув маленьким носом, озабоченно сказала Тая.
— Ты знай работай! — добродушно посоветовал брат. — Я сам разберусь, горит или не горит…
Он вышел в коридор. Оказалось — соседский мальчишка жег резину.
Леонид принес со двора воды, наколол дров на завтра и, умывшись, сказал сестре:
— Пойду за Глебкой в детский сад.
Он выбрал самый ближний путь: через стадион, трамвайное полотно и строительную площадку.
«С Афанасьевым попрошу поговорить Костю. Он его так проберет, что Игорю не захочется больше драться», — думал Леонид, лавируя между штабелей досок. «В таких случаях сильнее всего действует общественное мнение… Но, с другой стороны, Анна Васильевна просила и помочь ему в учебе… Он начал отставать».
Путь преградила глубокая канава, Богатырьков легко перескочил через нее.
«А жаль со школой расставаться. Конечно, и на заводе появятся друзья, — Леонид решил по окончании школы поступить на завод, — и будет очень интересно, но здесь все так знакомо и дорого… Как хорошо Пушкин сказал: „От вас беру воспоминанье, а сердце оставляю вам“».
Богатырьков вошёл во двор детского сада. Двор был широкий, с клумбами и горками чистого песку.
Глебка сидел на скамейке у веранды и увлеченно беседовал со своим другом Тодиком, таким же, как он, мальчиком лет шести, курчавым, как барашек.