Призвание
Шрифт:
Учительница умолкла. Несколько секунд молчат и ребята. Прервав паузу, Женя Тешев решительно заявляет:
— Я больше подсказывать не буду!
— Я верю, что ты — хозяин своего слова, — убежденно говорит учительница.
Они продолжают путь.
Толя Плотников, стараясь держаться поближе к учительнице, в разговоре особого участия не принимает, но слушает внимательно. В последнее время он стал учиться старательнее. Правда, еще считал «неудобным» для себя так сразу измениться к лучшему, стеснялся похвал, но по всему чувствовалось, что у него появилась внутренняя потребность быть серьезнее, насколько в состоянии быть серьезным мальчик его лет.
Две недели тому назад он послал собственный кроссворд в «Пионерскую правду». Оттуда ему тактично ответили, что составлять кроссворды — дело хорошее, но надо при этом и грамоте учиться — в послании Толи были ошибки. Он не скрыл от учительницы этого письма, а вскоре, составив новый кроссворд, пришел с ним к Боковой.
— Серафима Михайловна, вот, проверьте… — небрежно, как о деле пустяковом, попросил он.
Учительница удивилась.
— Зачем же нам газету обманывать? Я лучше дам тебе задание, выучишь правила, на которые ты ошибки допустил. Я проверю, как ты правила знаешь, а потом и пошлем кроссворд.
Он неохотно согласился.
…На перекрестке улиц Серафима Михайловна заявила тоном, не терпящим возражений:
— Ну, спасибо, ребятки, здесь мы распрощаемся. Я в поликлинику зайду…
Они стали уверять учительницу, что им тоже надо в поликлинику, Толя даже покачал молочный зуб в подтверждение, но Серафима Михайловна решительно отобрала свой портфель, тетради и приказала идти домой.
…Бокова заняла очередь к терапевту: пошаливало сердце. Да и немудрено, она прожила большую, нелегкую жизнь. С юных лет Серафиме Михайловне пришлось работать, мать-ткачиха умерла рано, только вечерами могла Бокова учиться: готовилась дома по программе гимназии. Потом были педагогические курсы, полуголодные годы, визиты пристава, подозревающего ее в неблагонадежности, запрет учительствовать. И, наконец, Октябрь. Он пришел, как свежий ветер, а сразу стало легко дышать, и поток школьных дел захватил, закружил…
Во время Отечественной войны она уходила от фашистов пешком, с рюкзаком через плечо.
Да, сердце пошаливало…
Она вошла в кабинет.
За столом сидел молодой врач в белом халате и что-то за писывал.
Бокова подошла к столу. Врач поднял глаза и вскочил так стремительно, что стул с шумом отодвинулся.
— Серафима Михайловна, — радостно крикнул он. — Не узнаете?
— Жора… Жора Симаков! — растроганно промолвила она я смутилась, — Георгий… не знаю дальше как…
— Серафима Михайловна, родная, для вас — всегда Жора!
Он усадил ее на стул, не мог оторвать от нее взгляда, и на лице его появилось то выражение восторженности и нежности, какое бывает у школьников, встретивших любимого учителя после долгой разлуки. Она была все такой же, те же полные красивые руки; только появилась седина — словно серебристая сетка наброшена на волосы.
…Кем бы мы ни стали, как бы ни выросли, школьный учитель всегда остается для нас самым близким и дорогим человеком, и среди высоких и святых чувств наших особое место занимает признательность к учителю. Он — первый проводник в жизни, учил складывать буквы в слова, открывал перед нами мир и, даже состарившись, даже умудренные жизнью, мы приходим к своему учителю, как сыновья, при встрече с ним доверчиво раскрываем все лучшее, что есть в нас.
…Они сидели рядом — Серафима Михайловна и Жора Симаков и вспоминали третий класс «А», каким он был четырнадцать лет тому назад.
— Ты на второй парте сидел, — говорила учительница, и ее блестящие черные глаза ласково глядели на него. — Помнишь, ты как-то сказал в классе: «Я дома кошку оперировал».
— А вы мне тогда посоветовали: «Врачом ты стать стремись, а кошек все же не мучай».
— А помнишь, однажды вместо того, чтобы прочитать: «чудо овощи» ты с выражением прочел: «чудовищи!»
— Да, неужто? — расхохотался доктор, — нет, этого я не помню!
Потом он начал рассказывать Серафиме Михайловне о том, чего достиг за эти годы, о своих планах. Это было обычное для учеников, долго не видевших своего учителя, подсознательное желание заверить его: «Вы не ошиблись в своем ученике, ваш труд не пропал даром».
Из поликлиники Серафима Михайловна вышла помолодевшей.
«Вот и лекарство получила! Какие, мы счастливцы, что можем видеть плоды своего труда!»
Она опять вспомнила Анну Васильевну. Та сетовала: «Работаю, а неясно — чего же добилась?»
«Увидишь и ты!» — мысленно пообещала ей сейчас Бокова.
Девушка была строга к себе, не прощала ни малейшей оплошности, и вчера исповедовалась перед Серафимой Михайловной: «Я когда писала на доске, загораживала ее собою. Поздно спохватилась… А в конце урока повысила голос из-за пустяка. Наверно, на мегеру походила».
«Зачем же так строго, — подумала Серафима Михайловна, и на ее широком загорелом лице появилось то выражение доброты, которое так любили в ней все, кто ее знал. — Нет. Анечка, ты подаешь неплохие… надежды. Вот, пожалуйста, завела на каждого ученика „лицевые счета“».
Она улыбнулась, вспомнив, как на последнем уроке Рудина в классе повторила присказку Бориса Петровича: «Правило без примера, что суп без соли».
«Надо ее предостеречь, чтобы попустому не тратила силы: при повторении в старшем классе можно иногда позволить себе сидеть; голос обязательно экономить: если негромко говоришь, то даже шопот в классе кажется вопиющим нарушением порядка».
Серафима Михайловна остановилась у крыльца своего дома, достала ключ и открыла дверь. Муж недавно возвратился из командировки и был сегодня дома. Он встретил ее радостным возгласом:
— Симочка, от Саши письмо!
— Где? — живо спросила она и, не присев, жадно начала читать письмо.
После уроков у Бориса Петровича и Якова Яковлевича бывал напряженный час «пик»: приходили родители, учителя, разбирались дела, заседал комитет комсомола и учком.
Сегодня этот час начался с неприятности. В кабинет Бориса Петровича ворвалась мать ученика шестого класса Альфреда Гузикова, похожая на оплывшую свечу, женщина лет сорока пяти. Свое чадо она тащила за руку. Еще у двери Гузикова начала кричать истерическим голосом: