Призвание
Шрифт:
Он не сразу ответил Балашову, молчанием как бы подтверждая его предположение, и, наконец, скупо сказал:
— Уважение надо заслужить.
Сергей Иванович не раз задавал себе вопрос: прав ли он, намеренно обостряя свои отношения с нарушителями порядка, даже тогда, когда эти нарушения незначительны? Не надо ли искать обходных путей, как это делают некоторые мастера сглаживания острых углов? Но, видно, такой уж был у него характер: он непримиримо, а подчас даже резко оценивал, казалось бы, «пустяковые отклонения», ничего не прощал и не боялся, прослыть «придирой». Да и называли его так редко, чувствуя в самой непримиримости — доброжелательность, понимая, что это строгость, а не злость, что его «внимание к мелочам» — не мелочность. Кремлев уверен был: все ученики; даже из младших классов, в подавляющем большинстве стоят за строгость, строгость им даже нравится, они сами заинтересованы в порядке. Отсюда и уважение к требовательным учителям и гордое восклицание: «У нас в школе не разбалуешься!»
Нет, Сергей Иванович не собирался поглаживать Бориса по головке и участливо спрашивать: «Почему ты так нервничаешь?»
Не собирался и не хотел!
ГЛАВА X
«Принципиальная драка», о которой несколько дней назад рассказывал Волину завуч, произошла между учениками седьмого класса «Б» — Левой Брагиным и Игорем Афанасьевым.
Проходя коридором второго этажа, Яков Яковлевич еще издали заметил кружащихся, как петухи, Брагина и Афанасьева.
— Ты не имел права! — сверкая глазами, тоненько кричал Афанасьев.
Хрупкий, в синей сатиновой рубашке под черным, аккуратным пиджаком, Игорь Афанасьев ростом был меньше Левы, слабее его, но что-то настолько его взбудоражило, что он, никогда не отличавшийся воинственностью, бесстрашно наступал сейчас на Брагина. Его бледное лицо выражало ярость, а короткие волосы торчали, как у ежа.
— Подумаешь, защитник нашелся, — немного растерянно бормотал Брагин, презрительной ухмылкой стараясь прикрыть свою неуверенность. Широкие мясистые губы его пренебрежительно кривились, но боязливое выражение лица от этого не менялось.
— Ты отца моего оскорблять, отца?! — задыхаясь, кричал Игорь.
И не успел завуч дойти до спорщиков — они его не видели, — как Афанасьев ладонью с треском шлепнул Брагина по губам.
Яков Яковлевич повел Игоря к себе.
— За что ты его? — спросил он Афанасьева, когда они вошли в кабинет.
Яков Яковлевич не обрушился с гневной речью на Игоря, не стал отчитывать его, а задал этот вопрос потому, что чутьем, каким-то совершенно необъяснимым чутьем человека, долго проработавшего с детьми, почувствовал, что надо задать именно такой вопрос.
Афанасьев, который ожидал упреков и решил молчать, вдруг уловил в голосе Якова Яковлевича нотки благожелательности, словно бы даже участия.
— Он еще и не так заслуживает! — невольно вырвалось у Игоря.
— Почему?
Игорь снова умолк, но во всей его фигуре, в бледном лице было столько решимости, так ясно боролось сознание своей правоты с сознанием вины, что завуч невольно проникся к нему уважением.
«Хороший ты, видно, человечек, — подумал Яков Яковлевич. — Ну, как можно бросать такого парня! Как можно? — мысленно, обратился он к отцу Игоря. — Слепой вы человек, сами себе готовите безрадостную старость!!!»
Кот из-за дивана с любопытством поглядывал то на Якова Яковлевича, то на Афанасьева.
— Ну что же, не хочешь сказать — дело твое, но, я ведь должен принять меры… безнаказанным это пройти не может… Директору о твоем поступке расскажу. Что же мне — о хулиганстве говорить?
Завуч выделил последние слова, как бы подчеркивая их обидный смысл.
— Он обозвал моего папу… — хрипло сказал Игорь. Голос его осекся, — мальчик не осмелился повторить грязное слово. — Пусть только кто-нибудь еще попробует!
— М-м-да, — понимающе произнес Яков Яковлевич. — И все же не следовало давать волю рукам… Надо было обратиться к товарищам, ко мне.
…Вот об этом-то происшествии и решил поговорить сегодня Борис Петрович с седьмым «Б».
Когда он вышел из кабинета, до конца урока оставалось несколько минут.
«С мальчонкой что-то происходит, — тревожно думал об Игоре Борис Петрович, — мы тут упустили…»
Правда, он переговорил с Анной Васильевной, — просил, чтобы она после сегодняшней его беседы с классом продолжила их общую линию («заступничество — поощрите, драку осудите»), и с Богатырьковым («надо, Леня, кому-нибудь из комсомольцев поручить пробрать Афанасьева построже»). «Пробрать-то пробрать, но что у него в семье?»
Волин вошел в физкультурный зал. Семиклассники в спортивных костюмах стояли у турника, а розовощекий учитель физкультуры Анатолий Леонидович отмечал в журнале, кто как подтягивается на турнике.
— Афанасьев, слабо. Еще попробуйте.
Игорь повисал на тоненьких руках, силился подтянуться несколько раз, но быстро уставал и только, как-то боком, всем телом дергался.
«Ишь ты, защитник отцовской чести! Откуда только прыть взялась?» — глядя на него, усмехнулся Борис Петрович и, подойдя к учителю, попросил:
— Позвольте, Анатолий Леонидович, мне попробовать?
Физкультурник довольно сверкнул золотыми зубами:
— Пожалуйста! И отметку поставим…
Борис Петрович никогда не боялся простотой своих отношений с учащимися уронить достоинство директора, никогда не разыгрывал напускной важности и недоступности. Наоборот, он считал, что, чем естественнее держит себя учитель, тем ближе стоит он к детям и большего добьется.
Волин стал под турником, легко подпрыгнул и, несколько раз подтянувшись на сильных руках, молодцевато соскочил.
— Пять с плюсом! — весело объявил Анатолий Леонидович, с удовольствием глядя на плотную фигуру Волина.
— Так-то, вояка, — сказал директор Игорю, — мускулы тренировать здесь надо…
И уже обращаясь ко всем, закончил:
— После урока останьтесь в классе. Хочу поговорить с вами.
Он ушел.
— О чем поговорить? — тревожно спросил Афанасьев у своего друга Алеши Пронина.
— О хулиганствующих элементах, — кому-то подражая, съязвил Пронин и подошел к турнику.