Про Герку и чудных
Шрифт:
— Хотела, чтобы акт составили. Свидетелей было много. Так какие теперь люди пошли! Стали упрашивать, чтобы простила ради праздника.
Она говорила-говорила-говорила возбуждённо и долго. Видно, ей нужно было выговориться, всё равно перед кем, перед взрослыми или перед ребятами, но выговориться. Тем более, что здесь её не останавливали, не возражали. Ребята сначала удивлённо притихли, а потом расступились. Молча, без единого слова расступились, чтобы она могла уйти. И она ушла, унося с собой запах подсолнечного масла и ещё что-то липкое и грязное, в тысячу раз грязнее, чем пятно на пальто.
Ушла.
Первый раз в жизни Герка испытывал такой горячий стыд за родную мать. И ещё он представлял себе, как отец будет орать на весь дом, когда увидит пятно: «Тысячное пальто! Сколько денег псу под хвост!» И шея у него опять станет красной, как помидор.
И тут Герка почувствовал, до чего мешает ему раздутый потайной карман. Уж лучше б его не было вовсе. А ребята всё молчали. И ему стало страшно: а вдруг они сейчас повернутся и уйдут. И не позовут его с собой. И он останется один с этим карманом. И никогда-никогда больше никто не назовёт его Германом Степановичем.
Но Ероша и Алька подошли с двух сторон и одновременно молча пожали ему руки.
Оказывается у рук есть свой язык, свои молчаливые слова. Вслух можно ничего не говорить, а руки друг с другом разговаривают. Они очень хорошо понимают друг друга. Они друзья — руки.
И Весна тоже пожала, и та белобрысая, что меняла в домовой тонкую большую книжку на толстую маленькую, и Мишка, и другие мальчишки и девчонки.
И все они, все-все, молча, своими рукопожатиями называли его Германом Степановичем.
Золотозубая
Тётя Наша и Виктор Ильич ещё не собирались уходить от дяди Пети. Не собирались уходить и другие соседи, которые пришли к нему в этот необыкновенно радостный день. Собиралось уходить только солнце. Оно скрывалось за горизонт. Правда, ему не хотелось покидать любимую комнату и этих славных людей. Оно б с удовольствием ещё посветило им, погладило теплом их руки и лица, но для этого солнцу нужно было остановиться. А солнце никогда не останавливалось, никогда за всю свою жизнь. Оно знало, что сейчас его ждут другие люди, и нужно идти к ним.
В тот самый момент, когда солнце уже совсем было зашло, в комнату ворвался Ероша. А с ним совсем незнакомый человек. А с человеком огромный букет цветов.
И солнце встало на цыпочки, чтобы в тысячный раз на лохматой Ерошкиной голове разжечь костёр.
Незнакомый человек остановился на пороге, заняв букетом всю дверь. Видно было, что он очень торопится.
— Пап, этот вот человек, — от радости еле выговаривал Ерошка, — он едет сам к Анне Алексеевне. Такси внизу, слышишь, гудит? К Анне Алексеевне, ну… к его маме. К его! — и Ерошка поднял лицо и руки к небу. И все поняли, о ком он говорит.
— Я сорву ей наши цветы. А? От всех нас. От нашего дома.
И Ерошка выскочил на балкон. А солнце ещё выше встало на цыпочки и осветило цветы, чтобы они были ярче и красивее.
А цветы, как услышали Ерошкины слова, так радостно закивали ему. Все до одного закивали. Они поворачивали к Ерошке свои яркие лица, тянули к нему зелёные руки и так же, как солнце, приподнимались на цыпочки, чтобы стать выше и виднее. Каждый цветочек ужасно боялся, что Ероша не увидит его, и он останется здесь, на балконе, и не попадёт в букет Анне Алексеевне. Но Ерошка сорвал все цветы, не обидел ни одного.
В комнате ему помогали связывать букет. А у совсем незнакомого человека, который теперь уже стал знакомым, букет рос и рос. Как в сказке, рос прямо на глазах. И вот он уже не умещается в дверях, и человек вошёл в комнату. Это ребята приносят цветы. Они живо пронюхали, в чём дело, и потащили в Ерошкину квартиру букеты.
Вниз по лестнице шли голосистой ватагой. Цветы положили в такси, и букетище важно занял всё заднее сиденье. А уже совсем знакомому человеку пришлось садиться рядом с шофёром. Ребятам тоже ужасно хотелось поехать, но места в машине не было.
— Где ты нашёл этого человека? — обступили ребята Ерошу, когда такси умчалось.
И вдруг из детски беспечного и радостного Ерошкино лицо стало взрослым и суровым. А зелёные счастливые глаза — двумя огоньками, горящими ненавистью и возмущением. Красные пятна покрыли лицо. Ерошку ребята ещё никогда не видели таким, и все, как по команде, притихли.
— Иду по базару, — начал он рассказывать, задыхаясь, — а она сидит.
— Кто она?
— Да такая… Золотозубая… Ну, в общем, тётка одна в жёлтом платье.
Герка вздрогнул и попятился к стене дома.
— А этот человек идёт по базару и сразу к ней, к той тётке. Только у неё цветы, больше нет. Он даже цену не спрашивает, выбирает цветы и всё. Говорит, что для матери космонавта букет. И такси уже гудит. А тётка как почуяла, что он всё равно возьмёт, хоть тыщу запроси, кричит: «Двадцать копеек цветок!» А раньше по пятаку продавала. Я сам видел.
Ребята возмущённо загудели, заволновались.
— Наоборот, дешевле надо было!
— Даром бы отдать!
Герка всё плотнее прижимался к стене дома, ему хотелось втиснуться, врасти в неё, чтобы его никто не видел. Конечно, можно было убежать, но Герка хотел знать, что было дальше, и он стоял и слушал:
— А тот человек посмотрел на неё и говорит: «Ну, тётка, креста на тебе нет». А она говорит: «Нету, нету, милый, и не нашивала». А сама улыбается. А во рту сто зубов, как у акулы. И все золотые. Так и сверкают! А тот человек всё выбирает цветы и выбирает. А она ка-ак схватит ведро, как потянет к себе, как закричит на весь базар: «Нету больше по двадцать, по тридцать продаю!» А ручищи толстые и кольца на пальцах толстые и тоже сверкают, как зубы. Я остолбенел даже. А тот человек р-р-раз к себе ведро и больше уже не выбирал, все взял до одного и пустое ведро ей как двинет. А она букет у него цап, ему не доверяет, и сама давай цветы пересчитывать. Я говорю: «Тётя, вы знаете, кому цветы. Маме его, говорю, а он летает!» А она опять как блеснёт зубами: «Спасибо, говорит, космонавту, помог мне. Без него выручка плохая была. Земной поклон такому человеку». Вот она за что его благодарит! Не за то, что герой, а за то, что деньги себе сумела хап-хап-хап. В кубышку! Спекулирует! На ком спекулирует! На ко-ом!