Про то, как Вакса гуляла-гуляла, гуляла-гуляла
Шрифт:
Маша даже забыла, что бабушка просила не брать собачку с собой на рынок. Но Маша взяла. Или не взяла? Какая разница! Вакса была с ней, Вакса была ею, Вакса никуда не денется.
Но Вакса делась. Она пропала насовсем, и никакие безутешные Машины слезы не помогли. Они обегали весь рынок, искали на всем пути от рынка к дому, Ваксы не было. Бабушка и рада была поверить, что Маша собачку с собой не брала. Но она брала! Потому что и дома Вакса не обнаружилась.
– Я не хочу без нее жить, – сказала Маша. – Позвони маме.
– Хорошо, – сказала бабушка. – Поищем еще
В растерянности она так и сказала – «позвоню бабушке».
– Как можно позвонить самой себе? – спросила Маша. – Может быть, ты хотела позвонить бабушке Полине, но она уже давно умерла, а у души телефона нет! – И заплакала. Разговор приобретал трагический характер, надо было что-то сделать. Бабушка позвонила маме, но застала дома меня, и, услышав о потере Ваксы, я понял, что все кончено, и почувствовал такое отчаянье, какое не посещало меня, может быть, со времен потери отца.
Эта игрушка была единственной ценностью, единственной связью между мной и дочерью. И как она такое сделала с нами?
Я понимал, что все содержание нашей жизни с той новогодней ночи в Германии заключено в этой самой Ваксе, и даже сказки, которые я каждый вечер рассказывал им обеим перед сном, были про то, как Вакса гуляла-гуляла, гуляла-гуляла и вдруг оказывалась… Не знаю – с кем, не помню – где.
Сказки коротенькие, как отговорки, возникали мгновенно и тут же исчезали.
Потом я должен был на мотив колыбельной пропеть то, что только что рассказывал. Я спешил, рифмы не укладывались в размер колыбельной и становились разрядкой после, как ей казалось, волнующей и увлекательной сказки.
«…но это еще не все. Она поняла, что стоит на крокодиле, только когда зажглись внезапно два его огромных глаза, и он все пытался так извернуться, чтобы ослепить ими Ваксу и свалить в воду, но собачка продолжала держаться стойко, зажмурившись, не переставая думать о Маше, нужно было только дождаться утра. Утром, она это твердо знала, крокодильи глаза погаснут и взойдет солнце…»
После сказки и пения Маша просила глоток воды, я приносил, и она тут же засыпала, чтобы пережить во сне все услышанное про Ваксу. Это стало моей работой.
Попробуйте заставить человека, затерянного в собственных мыслях, рассказывать в течение двух лет сказки про одну и ту же героиню, да еще когда на тебя из темноты смотрят две пары внимательных глаз и следят, чтобы не соврал, не наскучил, и свободной от Ваксы рукой моя дочь как бы повторяет каждое движение моей новой истории про Ваксу, которая тут же лежит, прижавшись к ее щеке, и придирчиво слушает, будто и в самом деле все это пережила и прекрасно знает!
Где она только не была в моих сказках – и на небесах, и в Африке, и под водой, но чаще всего в лесу, на поляне неподалеку от нашей дачи.
Поляна становилась нашими подмостками, сценой Ваксиной жизни. Здесь она встречалась с бурундучками, крокодилами, греческими богами, божьими коровками, и всегда в конце кто-то, если добрый, выручал ее и приносил Маше или сама Маша приходила на помощь.
Если подобный оптимистический финал удавался, дочка приподнималась с подушки, обнимала меня за голову и крепко-крепко целовала.
Награда, не всегда заслуженная, но чаще всего приятная, заставляла меня каждый вечер ждать, когда раздастся голос из детской: «Папа, а про Ваксу?»
И я шел, вернее, бежал за наградой. Так что мы втроем – Маша, я и Вакса – создали целый ночной фольклор, никем не записанный, утопленный даже в моей памяти, но имевший надежду всплыть когда-нибудь в памяти моей дочери. Вот было бы хорошо…
А теперь? Что нам делать теперь, когда Ваксы не стало, будто и не было никогда? Что нам делать теперь с невозможностью счастливых вечеров и сказок со счастливым финалом, что нам делать с нашим осиротевшим воображением?
Вот тут-то я и сказал жене:
– Надо найти точно такую, я звоню в Германию.
И позвонил. Но чудо не повторяется, второй такой игрушки не было, и мы понеслись по магазинам, вымаливая, выспрашивая, роясь в груде мягких игрушек, чтобы разыскать ее подобие, совершить чудо.
И мы его совершили.
Вакса нашлась, ну точь-в-точь такая же, только, как я уже писал, – золотистая, с длинным хвостом. Какая была.
Оставалось уповать на мое красноречие и Машино доверие ко мне. Вот тогда-то с торжествующим видом я и преподнес ей эту новую Ваксу и рассказал, сколько мучений я пережил, разыскивая ее по рынку, по всем торговым рядам, когда она попросту лежала под одним из прилавков на мешке картошки.
– А как же солнце? – спросила Маша. – Ты сказал, что она загорела. Как солнце попало на Ваксу?
– Лето, – растерянно сказал я. – Солнце повсюду. А это было очень низкое солнце. Оно помогало мне ее искать.
После долгих колебаний она согласилась, что это та самая Вакса, она согласилась, не объясняя мне причины своего согласия. Иногда вздыхала только, не понимая – откуда взялся такой длинный хвостик.
– Бывает, – говорил я. – На свете многое бывает – от пережитого горя или счастья.
– Разве это одно и то же? – спрашивала дочь.
И тут я уже уверенно отвечал:
– Да. Одно и то же.
Так мы примирились с потерей Ваксы, уверив друг друга, что никуда она от нас не делась, зачем ей деваться?
Человечек нервничал. Торговка давно заметила – такие вздыхают, а ничего не берут. Скорее всего, и денег у него нет; может быть, просто слоняется по базару, не зная, куда деть себя. Он даже не спрашивал – почем яблоки, почем клюква. Более того, он даже не пробовал, не пробовал пробовать, а ведь это хоть позволило бы обвинить его в мошенничанье.