Проблемы рациональности
Шрифт:
В логическом руководстве для будущих журналистов (этот текст настолько говорит сам за себя, что мы должны дать ему право высказаться) сказано: "Нельзя ли <...> исправить дефекты стихийных процессов номинации, сознательно уточняя содержание и объем понятия и затем закрепляя за этим понятием одно и только одно имя? Если невозможно полностью освободиться от размытых понятий, то нельзя ли, по крайней мере, свести их употребление к минимуму <...>. В подавляющем большинстве так называемых обыденных ситуаций размытые понятия вполне пригодны для решения соответствующих познавательных и коммуникативных задач. Выше отмечалась неопределенность понятий типа "старый", "толстый", "красивый" и т. п. Однако они полностью отвечают потребностям, скажем, описания знаменитого литературного героя в следующем отрывке: "В бричке сидел господин не красавец, но и не дурной наружности, не слишком толст, не слишком тонок; нельзя сказать, чтобы стар, однако ж и не так, чтобы слишком молод". Вероятно, волею автора облик Павла Ивановича Чичикова мог бы быть нарисован и по более точным "параметрам" (возраст, объем груди и талии и т. д.). Но такое описание было бы неестественным для повествователя и ненужным для читателя.". "Дефекты стихийных процессов
Является ли художественное творчество "познавательной и коммуникативной задачей"? Если да, - язык средство решения такой задачи. В цитированном логическом руководстве приводятся замечательные примеры того, как, по словам Л. Н. Толстого, персонаж "начинает жить собственной жизнью, независимой от воли автора" и "автору только остается следовать его характеру", а также пример с неожиданном для А. С. Пушкина замужеством Татьяны Лариной. Оба примера истолкованы и объяснены двухфакторной детерминацией: "поведение определяется, с одной стороны, заданным потенциалом (теми качествами, которыми наделил его художник) и, с другой стороны, развивающимися объективными условиями, в которых он действует". Но приведенные мнения великих художников абсолютно противоречат (в формально-логическом смысле) предложенной автором двухфакторной детерминации! Персонаж не определяется ни заданными параметрами, ни объективными условиями, - он "живет собственной жизнью". Точнее, в нем живет целое. У целого будущее всегда открыто (мы всегда впервые созерцаем рафаэлевскую "Мадонну"). Сфера мышления не целое, а общее; благодаря общему будущее рассчитывается, будущее преднамеренно создается. Повторимся: созерцаемый образ не является способом решения "познавательной и коммуникативной задачи". Язык здесь обладает собственной волей.
Совсем другое - познание. Здесь язык безволен, но в растущем могуществе формы (это бывший синтаксис) он берет реванш. Он связывается, обусловливается повторяемостью алгоритма, формализуется и тогда - служит. Служит - чему? Язык служит познанию. Познание - практике, а практика вновь познанию. Чем более общий характер имеет закон (добытый в познании), тем большую власть над природой имеет практика. Главная тенденция науки, - (так оно не только по-Гегелю, но и по-Эйнштейну) - тенденция обобщения. Нет более высокой задачи у языка познания, стало быть, чем задача обобщения (производная от нее задача - движение от общего к частному). Научное мышление в каждую эпоху отталкивается от всеобщего. Заключенные как в раковину в исторически определенную форму всеобщего, продукты мышления принадлежат своему времени. Но от времени здесь относительно независим формальный аппарат языка. Именно об этом говорит поправка П. Фейерабенда к принципу соответствия Н. Бора: новая, более общая теория включает в себя предыдущую в качестве своего частного случая, но это (по-Фейерабенду) касается лишь формализма теории, ее синтаксиса и не распространяется на семантику, содержательную часть теории. Как очевидно, в самом языке есть путеводная нить. Язык - и "дом бытия", и стихия творчества.
Подведем некоторые итоги. Первое: рациональное и иррациональное регистрируются как реальности определенного и неопределенного. Определенное определено субъектом и в деятельностном мире субъекта оно объективно. Неопределенное тоже объективно. Оно ничему не служит. Поэзия, например, ничему не служит и ничему не учит, как это делает научное знание. "Читая... произведение, - говорит В. Гете по поводу Винкельмана, - мало чему научаешься, но чем-то становишься". О поэтике бессмысленно сказать: "она полезна". Она в душе либо есть, либо ее нет. Второе: рациональное и иррациональное соотносятся как общее и целое. Целое и общее взаимно предполагают друг друга. Целое мы видим и созерцаем (и понимаем), общее мы мыслим и сообщаем. Целое, если оно есть, присутствует "здесь и теперь", общее объясняет отсутствующее, специально отчужденное для отсутствия. Наконец, третье: общее и целое несоизмеримы.
Эти миры параллельны, как в огороде бузина, а в Киеве дядька. Когда мы говорим, что они несравнимы или несоизмеримы, то мы каким-то образом уже сравнили их. Парадокс в том, следовательно, заключается, что параллельные вдруг сошлись и пересеклись. Несравнимое каким-то образом сопоставляется. Как это вообще возможно? Как соизмеряются между собой деятельность и созерцание, и как, в свою очередь, (рациональное)
– Вопрос, надо полагать, непраздный.
Двести лет назад в классической - логически-одномерной - форме этот вопрос был поставлен И. Кантом - в идее схематизма и позже, в существе своем, был раскрыт в Логике Г. Гегеля (в тех разделах, где говорится о парадоксальной природе объекта, - об этом еще речь впереди). Что касается герменевтической двумерной реконструкции этой проблемы (с учетом прав иррационального), то, ответ, наверное, следовало бы искать в отдалении от академической философии, возможно, - в метафизике вещих снов у больших художников.
– У поэтов - в первую очередь, ведь поэзия, по словам Г. Гегеля, "больше имеет дело с всеобщей сущностью искусства, чем это возможно при любом ином способе создания художественных произведений". Каков бы ни был ответ, - заранее известно: он будет лежать вне нормативных требований гносеологии и правил коммуникации. Как таковой он несообщаем, т. к. заведомо немотствует в языке сообщения. Логически точный ответ в этой области был бы неточным, потому что неверным.
И, как замечает В. В. Бибихин в книге "Язык философии", в слишком определенном, "информирующем слове человек отсутствует", отсутствует свобода, поэтому и "не нужно жалеть об утрате мнимой определенности".
II. Вопрос об иррациональной природе творчества.
Итак, "общее" и "целое" несравнимы (у них нет общего, относительно которого отмеривается различное). Справедливо и противоположное: они сопоставимы. Нечто поставлено рядом так, что становится очевидным: нет сходного, нет моментов тождества. С другой стороны, поскольку мы приняли интуитивное решение о несравнимости, то в некотором роде мы уже произвели сравнивание. О чем это говорит? То, что иррациональное целое не есть общее, означает, что оно существует внепонятийно, а любые эксперименты по абстрагированию уводят нас из цельности целого. Целое обращено к нам (в поэзии, например) символическими образами или еще как-то, но приходит всегда беспричинно в таинственной неопределенности. Поэтому, если спросим теперь: "Можно ли перевести самосказывание целого на язык логики?", то ответ очевиден, но непонятно, однако, почему рационализация вообще тут возможна технически (поскольку целое разложимо на части), а в итоге все равно все абсурдно. Целое логически непознаваемо.
Но, может быть, тогда, само иррациональное двуязычно, т.е. способно к языку логики? Вспомним шуточное определение: "поэзия - незарифмованная мысль". Замечательно оно тем, что строгая дефиниция здесь - сама по себе аллегория, а в ней прячется смысловой кентавр (парадокс) как символ целого. Это как раз то, что нам нужно. Выясняется, что парадокс как фигура речи схватывает "есть" целого, но без малейшего уточнения присущих ему "физиономических черт". Целое - есть. "Поэзия - незарифмованная мысль". Строго говоря, это означает, что поэтическое слово не есть логическая мысль. При этом предполагается: поэзия есть нечто в корне отличное от мысли (в обычном, формально-логическом понимании). Целое определяется посредством того, чем оно не является. То, чем оно не является несовместимо с очевидно являющимся, поэтому мы имеем не бесконечно двоящуюся семантику парадокса, а минимальную определенность конкретного целого. Поистине, definitio est negatio. Определение есть отрицание.
Целое и общее взаимно определяют друг друга через отрицание. Целое никогда не есть общее, общее не есть целое. Мы еще раз убеждаемся: незнание способно выступить и быть формой знания. Целое и общее соотносятся как созерцание и деятельность. Деятельность создает определенное как нечто общее. Именно форма общего делает мир вычисляемым и предсказуемым. Однозначно определенное общее замещает и, заслоняет собой неопределенность целого. Так возникает иллюзия преодоления неопределенности. Но неопределенность целого есть объективно сущая неопределенность. В отношении последней (в отношении целостности) можно давать сколь угодно много определений. Например, одно-единственное поэтическое произведение допускает любое количество переводов. Показательно, что без (сверхрациональной) полисемии поэзии нет. Отказываясь от неопределенности, мы отказываемся от целого. От целого мы отказываемся тогда, когда отказываемся от тайны целого.
Причина заключается в том, что любые абстрагированные части из целого не есть части целого. Давно уже выяснилось, что целое существенно больше суммы своих частей (напомним, что в логике и математике запрещается это). Цельность целого недоступна логике и неопределима средствами логики. Но поскольку факт существования целого схватывается (пусть и необычным способом) логикой, логическим парадоксом, то, очевидно, между целым и общим где-то находится третье, пункт перехода одного в другое. Необходимо выяснить это третье.
Мы вправе теперь спросить: "Что является "третьим" членом (источником, основанием) для форм деятельности и созерцания?". Ближайший ответ нетруден. Весь ход изложения подсказывает: третье - творчество. Проблема, однако, в том, как мы его понимаем. Можно сказать: творчество это тайна сверхчеловеческого в человеке, тайна его свободы. Мы не можем знать в-себе творчества, это выше сил человеческих. Но мы знаем, что в творчестве человек допущен к тайне. Созерцается она в явленном символе, символ отсылает за горизонт. То, что так лежит за горизонтом, на наш взгляд, нельзя даже назвать трансцендентным в обычном - относительном - смысле, поскольку, явившись (в отсылающем символе), тайна никогда не перестает быть тайной. Это - чистая трансценденция. Ее можно назвать также "художественной трансценденцией". "Художественная трансценденция" недоступна логике (и логической интуиции), но доступна видению.