Проблески золотого детства
Шрифт:
Я тогда сказал отцу: «Ты подписываешься под своими собственными бедами, поэтому не вини меня».
Он сказал: «Ты странный мальчик».
Я сказал: «Конечно, мы чужаки друг для друга. Я много лет прожил вдали от тебя, и я дружил с манговыми деревьями, соснами, горами, океанами и реками. Я не деловой человек, как ты. Для тебя деньги означают все; я же не могу даже сосчитать их».
Даже сегодня… Я не прикасался к деньгам много лет. Такой необходимости не появлялось. Это очень помогает мне, потому что я не знаю, как все происходит в мире экономики. Я иду своим
Я сказал своему отцу: «Ты понимаешь деньги, а я нет. Мы говорим на разных языках; и помни, ты помешал мне вернуться в деревню, поэтому если возникнет конфликт, не вини меня. Я понимаю то, что не понимаешь ты, а ты понимаешь то, что я не понимаю, и не хочу понимать. Мы несовместимы. Дада, мы не созданы друг для друга».
И ему потребовалась почти вся его жизнь, чтобы покрыть расстояние между нами, но, конечно, путешествовать пришлось ему. Вот, что я имею в виду, когда говорю, что я упрям. Я не подвинулся ни на дюйм, и все началось под «слоновьими воротами»
Первый учитель — я не знаю его настоящего имени, и никто в школе его также не знал, особенно дети; они просто называли его учитель Кантар. Кантар означает «одноглазый»; детям этого было достаточно, это также было осуждением человека. На хинди кантар означает не только «одноглазый», оно также используется как ругательство. Его никак нельзя перевести, потому что при переводе теряются нюансы. И все мы звали его учитель Кантар в его присутствии, а когда его не было рядом, мы называли его просто Кантар - одноглазый человек.
Он был не только уродливым; все, что он делал, было уродливо. И, конечно, в мой первый день что-то должно было произойти. Он обычно беспощадно наказывал детей. Я никогда не слышал, чтобы кто-то так поступал с детьми. Я знал многих, кто из-за него покинул школу, и они остались необразованными. Вы не поверите, что он мог такое сделать или что вообще человек был способен на это. Я объясню вам, что произошло со мной в тот самый первый день — и что за этим последовало.
Он преподавал арифметику. Я ее знал немного, потому что моя бабушка учила меня дома немного языку и арифметике. Я смотрел в окно на красивое дерево пинал, сверкающее на солнце. Нет другого дерева, которое так сияет на солнце, потому что каждый листочек танцует отдельно и все дерево превращается почти что в хор — тысячи сияющих танцоров вместе, но все по отдельности.
Это очень странное дерево, потому что все остальные деревья вдыхают двуокись карбона, а выдыхают кислород только днем… Если я ошибусь, вы можете исправить меня, потому что вы знаете, что я не химик и не ученый. Но это дерево выдыхает кислород двадцать четыре часа в день. Вы можете спать под этим деревом, но не под другими, потому что они, опасные для здоровья. Я смотрел на дерево, листья которого плясали на ветру, и солнце освещало каждый листочек, и сотни попугаев просто перепрыгивали с одной ветки на другую, наслаждаясь. Им ведь не надо было ходить в школу.
Я смотрел за окно, и учитель Кантар накинулся на меня.
Он сказал: «Лучше всего схватывать все с самого начала».
Я сказал: «Я совершенно с этим согласен. Я тоже хочу с самого начала организовать все так, как это должно быть».
Он сказал: «Почему ты смотрел в окно, когда я объяснил арифметику?»
Я сказал: «Арифметику надо слушать, а не видеть. Мне не надо видеть ваше прекрасное лицо. Я смотрел в окно, чтобы избежать этого. Что касается арифметики, вы можете задать мне вопрос; я слышал это и знаю это».
Он спросил меня, и это было начало очень длинной беды — не для меня, а для него. Беда была в том, что я ответил правильно. Он не мог поверить в это и сказал: «Прав ты или нет, я все равно накажу тебя, потому что неправильно смотреть в окно, когда учитель объясняет».
Меня вызвали к нему. Я слышал о способе наказания, он был таким же человеком, как маркиз де Сад. Со своего стола он взял коробку с карандашами. Я слышал ой этих знаменитых карандашах. Он вставлял один из карандашей между нашими пальцами, потом сжимал руки, спрашивая: «Хочешь еще? Надо еще?» маленьких детей! Он определенно был фашистам. Я говорю, чтобы это было записано: в людях, которые выбирают профессию учителей, есть что-то неправильное. Возможно, это желание господствовать или жажда власти; возможно, все они немного фашисты.
Я посмотрел на карандаши и сказал: «Я слышал об этих карандашах, но перед тем, как вы зажмете их между моими пальцами, помните, это будет вам дорого стоить, возможно, даже вашей работы».
Он засмеялся. Я могу сказать вам, что он был похож на чудовище в кошмарном сне, смеющееся над вами. Он сказал: «Кто может помешать мне?»
Я сказал: «Это не главное. Я хочу спросить: разве незаконно смотреть за окно, когда учат арифметике? И если я могу ответить на вопросы и готов повторить все слово в слово, тогда что же такого, что я смотрю в окно? Тогда зачем же было в классе сделано окно? Для какой цели? Ведь весь день кто-то чему-то учит, а ночью окно не нужно, потому что смотреть в него некому».
Он сказал: «Ты создаешь проблемы».
Я сказал: «Это правда, и я пойду к главному учителю, чтобы узнать, законно ли меня наказывать, когда я правильно ответил на ваш вопрос».
Он немного смягчился. Я был удивлен, потому что слышал, что он не был тем человеком, которого можно было бы смягчить.
Я тогда сказал: «А потом я пойду к председателю муниципального комитета, который следит за этой школой. Завтра я приду с полицейским комиссаром, так, чтобы он увидел своими собственными глазами, что вы практикуете тут».
Он задрожал. Это не было видно остальным, но я могу видеть такое, что другие могут упустить. Я могу не видеть стены, но я не могу упустить мелочи. Я сказал ему: «Вы дрожите, хотя вы не признаете этого. Но мы посмотрим. Сначала ведите меня к директору».
Я пошел, и тот сказал: «Я знаю, что этот человек мучает детей. Это незаконно, но я ничего не могу сказать, потому что он старейший учитель в городе, и отцы, и деды почти всех учеников учились у него. Никто не может поднять на него руку».