Пробуждение Рафаэля
Шрифт:
— Что его это… не касается.
— Меня тоже, — засмеялся Прокопио, — меня тоже не касается. Прекрасная позиция, безопасная. Не высовываться, усердно работать, сытно есть.
— Но так можно и оскотиниться…
— А я и есть в каком-то роде животное, Шарлотта.
Она не поверила ему. Те древние поваренные книги, которые он собирал, они явно свидетельствовали о жажде чего-то, выходящего за пределы простого удовлетворения потребностей плоти. В конце концов, кому нужны тысяча рецептов пасты и блюда, придуманные так, чтобы разбудить в вас
— Жизнь в довольстве — лучший реванш, таков теперь мой девиз, — продолжал Прокопио, словно отвечая на её мысленное возражение. — Это прекрасно, небольшой крестовый поход против несправедливости. Когда закончится слушание дела, вы можете вернуться домой, к той жизни, какую вели в Лондоне, в искусстве и книгах и… чем вы там, люди больших городов, заполняете свои дни. Но я-то останусь тут. Я принадлежу этому городу, этой стране, этой истории. И не могу уехать.
— Вы не правы! — взорвалась она. — Я не могу уехать отсюда, не изменившись, после того, что видела. Вы не можете знать, что я чувствую… — Она запнулась, не уверенная, куда заведёт её признание.
— Что, Шарлотта, что вы чувствуете?
— Я чувствую…
Она чувствовала это давно, с тех пор как примирилась с первым из «маленьких приключений» Джона на стороне, не позволила себе переживать, прикусила язык, чтобы не высказать настоящих своих мыслей, наступила на горло своему «я», улыбчивой, открытой душе, которая была видна на старых фотографиях. Мало что осталось от прежней Шарлотты, не больше чем след на песке, и процесс окаменения должен был окончательно завершиться с арестом Муты. Но произошло обратное: она словно лишилась кожи, превратилась в сплошную саднящую рану. И тем не менее, какое бы страдание ни доставляло это возвращение способности остро чувствовать, она была не в силах уехать в Лондон, чтобы начался обратный процесс.
— Не знаю, вы ли дёргаете за ниточки, но если так, тогда вы решили меня убить.
— О нет, я…
— Полицейские тянут в одну сторону, требуя от меня молчания, а теперь магистрат, судья первой инстанции, которого нашёл Примо, тянет меня в другую. Благодаря ему и этому дерьмовому видео, которое снял ваш приятель Джеймс, всё выглядит так, будто меня в конце концов заставили выступить на суде по делу Муты, чтобы я заявил, будто считаю её сумасшедшей.
— Но она не сумасшедшая, так ведь? Во всяком случае, не была, пока я…
— Расскажите мне какие-нибудь хорошие новости, Шарлотта, — мягко попросил Прокопио, сжалившись над ней. — Мне необходимо услышать что-нибудь хорошее. Что сказал Козимо о моих предложениях к сельскохозяйственной ярмарке? Понравились они ему?
Она вздохнула одновременно с облегчением и разочарованием.
— Его беспокоит, что основание торта не выдержит веса шоколадного моста, который вы придумали… По правде говоря, я считаю, он прав. Бисквитный торт не обладает достаточной плотностью. Если вам так необходим шоколадный мост, то миндальное основание, пожалуй, более…
— Вы разбираетесь в тортах,
— Не то чтобы… А впрочем, да, думаю, когда-то они неплохо у меня получались, хотя… Последние годы не часто выпадала возможность продемонстрировать своё умение. — Удивительно, из всей её замужней жизни это была одна из немногих вещей, которых ей теперь больше всего не хватало, — печь для кого-нибудь. — Моя мама была провинциалкой из Иоркшир-Дейлс и считала, что для девушки важно уметь испечь пирог с хрустящей корочкой и настоящий сэндвич «Виктория».
— Сэндвич «Виктория»! Звучит по-королевски.
— А на самом деле, — улыбнулась Шарлотта, — это просто сливочный бисквит, прослоённый джемом.
— Отчего вы так любили что-то печь, Шарлотта?
— Оттого, наверно, что это требует точности, ритма и чувства меры, знания, что можно делать, а что нельзя.
— Как в вашей работе.
— О нет! Это вещь более эфемерная. Торты в конце концов съедаются, а картины ещё долго живут, если о них немного заботиться.
— Но также и люди, которых вы угощаете тортами.
— Пожалуй, вы правы, никогда не приходило в голову. — Шарлотта рассмеялась.
Какой странный у них получается разговор! Паоло всё же не ошибся, ей нравился этот человек. Нравились его земной юмор и массивная фигура с лицом цвета красной земли, не то что городская бледность Джона. Прокопио казался надёжным, как кирпичный фермерский дом на прочном фундаменте.
— И я, я тоже люблю точность, — сказал он. — А запах, когда печёшь что-то? Что за дивный запах, правда?
— О да, запах пекущегося печенья или торта ни с чем не сравнить!
Он изучающе смотрел на неё.
— У вас хорошее лицо, Шарлотта. Не сказать, красивое, но милое, открытое лицо, сразу видна благородная душа.
— Ну что вы… — смутилась она и покраснела. — Спасибо… право, вы…
Она бросила взгляд на часы и принялась собирать заметки Паоло. Прокопио взял её руки в свои, и она заметила, какими белыми выглядят старые шрамы на его запястьях, покрытых синяками.
— У вас холодные пальцы. Такими хорошо готовить пастри, не хлеб.
Волной накатило волнение. От тепла его крупных рук хотелось уронить голову на стол и расплакаться. Она поняла, и уже не в первый раз, что это означает новую тяжесть на сердце, но теперь не тяжесть потери, как было после расставания с Джоном, а тяжесть сладостно-горького обретения, нового и небывалого.
— Простите, Шарлотта. Если вы пришли сюда, надеясь увидеть героя, то я не тот человек. Я бы хотел быть героем, но, как говорится, aurum di stercore… из дерьма золота не сделаешь. — Он ещё раз сжал ей руки и встал. — In bocca al lupo, cam, in bocca al lupa. Ни пуха ни пера, дорогая.
Старинное пожелание удачи в опасном деле было единственное, на что он осмелился, прощаясь с ней.
ЧУДО № 39
ЧАСОСЛОВ