Пробуждение

Щербинин Дмитрий Владимирович

– Бабушка, бабушка... ты разве не знаешь...
– но в голосе ее была неуверенность, чувствовалось, что и для нее смерть бабушки было чем-то таким нереальным, как сон прошедший. Чувствовалось, что ее мучат сомнения, что ей больно...

Так, глядя в глазах другу, без всякого движенья, без всякого звука пробыли они довольно долгое время - быть может, с полчаса. Они не решались отвлечься на что-либо стороннее, так как все это стороннее было чуждым, пугающим; и не знали эти двое, мать и сын, смогут ли найти в этом мире еще хоть кого-то, кто мог бы им помочь. А из соседней комнаты вновь раздался скрип половиц, и теперь даже через вой сотрясающего дом ветра смог различить Алеша тяжелое дыхание - и узнал - да - это была бабушка. И потому, как еще больше побледнело, стало совсем уж восковым, мертвенным лицо его матери, он понял, что и с ней было тоже. Она схватилась за голову и застонала, затем молвила тихо-тихо:

– Нам надо найти папу. Нам надо быть вместе...

Так же тихо, и косясь на дверь, прошла она к телефону, подняла трубку, стала нажимать на рычажок, однако же, сколько не нажимала, там все были короткие гудки. Дрожащей рукой она положила трубку, а потом, сделав несколько неслышных шагов, этой же дрожащей рукой взялась за ручку двери там, за дверью было что-то чего ни она, ни Алеша не должны были видеть. И она шептала, и плакала:

– Холодная... ручка холодная... Алеша, помоги мне... Я не могу... Сердце сейчас остановится...

Алеша соскочил с кровати, намеривался потянуть за ручку - присутствие матери, понимание, что этим самым он сможет хоть сколько то унять ее боль, придавало мальчику сил. Но мама не дала ему:

– Нет, нет - не надо, я сама. А ты лучше отойди, отвернись.

Но Алеша не стал отходить, а мама потянула ручку. Так ей тяжело было от ужаса, что в одной руке даже не хватало сил, тогда она перехватил эту руку второй, и так, двумя руками, потянула. Дверь стала медленно раскрываться с очень тяжелым, пронзительным скрипом. Невыносимо было это выжидание неизвестного, и потому она распахнула ее разом.

Алеша, сам не понимая как, оказался в той комнате первым, и хотя он намеривался проскользнуть через нее поскорее в коридор, это-то ему и не удалось. Сначала, он ожидал увидеть какую-то фигуру, возможно, из мрака сотканную, расплывчатую - фигуры не было, но вся комната была заполнена леденящим ноябрьским мраком, углов же не было - там словно провалы в бесконечную черноту раскрывались. Комната наполовину была отгорожена плотной желтой материей - теперь эта материя казалась темной вуалью, и вот за этой то вуалью (Алеша был уверен в этом!) - и скрывалось то, что шептало. Алеша знал, что, если он увидит это, то Это будет напоминать его бабушку, и еще он знал, что он не выдержит этого кошмара, что он завопит, бросится в окно. Конечно, ему хотелось поскорее пробежать это жуткое место, однако, ноги словно приросли к полу. Да и не только ноги - все тело стало неподвластным его воле, недвижимым. Он мог только ожидать ужаса, и был уверен, что этот ужас свершится.

Но его перехватила за руку мама, и не говоря ни слова, провела в коридор. В коридоре она закрыла за собою дверь, да еще покрепче, и вновь зашептала, как за спасательный круг хватаясь за эти слова:

– Теперь мы должны найти папу... Мы найдем его, правда ведь?..

И тут с кухни раздались звуки переставляемой посуды. Дом содрогнулся от особенно сильного порыва ветра, однако, и в этом порыве вполне отчетливо расслышали они слова - слова были настолько привычными, настолько много раз прежде слышанными, что они даже и не могли разобрать, что же они значат. В это же мгновенье Алеша оказался совсем в ином месте - на улице перед домом. Ветер и темное небо были теперь незначимы - он был поглощен иным. Он ведь вспомнил, что таким же образом возвращался как-то из школы, и увидел бабушку стоящую у окна на кухне. Тогда был прекрасный весенний день, он замахал ей рукою, ну а она - кивнула в ответ. И вот теперь он видел тоже самое - она стояла у окна, и кивала. Он, повинуясь порыву, махнул ей рукой, и тут же вновь оказался в коридоре, стоящим рядом с мамой, которая открыла шкаф, и протягивала ему пальто, шептала:

– Что же ты стоишь?.. Бери, одевайся...

Алеша машинально принял пальто, стал было его надевать, но тут почувствовал какое же оно громоздкое, стесняющее движенье - надевая его, он словно в железную клеть себя сажал, отказывался от многих возможностей потому он протянул пальто обратно маме, и также шепотом проговорил:

– Нет, нет - ведь, кажется, сейчас не осень, не зима...

Мама тоже достала пальто, тоже стала надевать, но вот остановилась, молвила:

– Не осень, не зима... А я и не знаю, какое время года... Но этот ветер он так похож на осенний, на улице, должно быть, очень холодно...

Однако, проговорив это, она приняла Алешина пальто и повесила его обратно в шкаф, тоже самое сделала и со своим. Когда закрывала, петли громко заскрипели, и если до этого еще была какая-то надежда, что то, что было на кухне не заметило их, то теперь эта надежда исчезла. Поглощенный иными мыслями, Алеша больше не думал об одежде, и всегда, до самого конца этой истории, одежда представлялась неким незначимым довеском, пятном - если бы через мгновенье у него спросили, во что одет тот или иной персонаж, то он и не смог ответить. Теперь мама направилась к их черной двери, за которой было ТО, на лестнице, но, перед тем как пройти Туда, требовалось еще проскользнуть через коридор открывающийся на кухню. Мама стала открывать дверь, и, хотя Алеше очень хотелось попросить ее остановится, он даже шепотом не мог об этом попросить - настолько велик был страх. Но вот с кухни раздался голос:

– Что же вы пошли, а блины так и не поели...

Каждое слово прозвучало настолько отчетливо, что весь страх, относительно этого исчез без следа - и вообще все страхи стали незначимыми, даже и гул ветра отошел куда-то на второй план. Алеша повернул голову, но не в сторону кухни, а прямо в противоположную - к зеркалу, которое висело в прихожей. Там стояла бабушка, и с некоторой, кажется, укоризной глядела на них. За ее спиной клубился дым блинов, и тут же Алеша почувствовал их запах - настолько аппетитный, что даже и в желудке его заурчало. Откуда-то пришла мысль, что этого не может быть, что этого надо бояться, однако - это была такая блеклая, несостоятельная мысль, что Алеша сразу же от нее отказался. То, чего он с такой силой ужасался, было теперь тем же, что и кошмарный сон, который оборвался вдруг пробуждением на раздольном, росном, но уже согретым потоками восходящего солнца лугу. И действительно казалось невероятным, что вот они уходят от этого, да еще и тайком. Мама уже приоткрыла немного дверь, и за дверью была тьма, но вот и она остановилась, тоже повернулась к зеркалу, тоже смотрела на бабушку, и чувствовала тоже, что и Алеша. И она молвила - молвила плачущим, но уже счастливым шепотом - это было счастье, когда вновь обретаешь близкого человека:

– Да, да - мы останемся... Мы покушаем...

И она, к еще большей радости Алеши, закрыла дверь на лестницу. Потом она повернулась к своему сыну, от великого душевного волнения даже покачнулась, и тихо-тихо молвила:

– Ну, вот - теперь останемся ненадолго... покушаем...

Когда Алеша вошел на кухню, он больше не удивлялся присутствию бабушки. Всякие сомнения, пустые размышления о том, что этого не может быть остались позади. Бабушка была, и душа его приняло это как счастье - это было и все, и не к чему были никакие "охи", и расспросы - тоже самое было и с матерью. Кухня, когда они вошли в нее, оказалась очень велика - однако, и это совсем не удивило Алешу, просто эти размеры не были значимыми - он сразу понял, что они здесь лишь второстепенные декорации, а потому все внимание свое уделил тому главному, что здесь было - убранству стола. Там были не только блины - далеко не только блины. Именно потому внимание Алеши привлекала здесь не бабушка, которую он уже так давно... так давно! не видел, а эти кушанья, что она в них всю душу для них выложила. Многим покажется кощунственным сравнивать кушанья, даже и самые лучше с душой однако, никто таких кушаний не видел, и видеть попросту не мог. Это был целый мир - целая сказочная бесконечность образов, все в которой было столь же желанно как любимейшие леденцы для ребенка. Конечно, невозможно увидеть бесконечность, и Алеша скорее чувствовал ее, на столе же в непосредственной близости от себя видел некое сказочное переплетенье мостов и арок, окошек, стен - и все это было создано для еды, и все это можно было есть, наслаждаясь, но не наедаясь, и познавая какие-то сокровенные тайны - все это было создано бабушкой для него, и для мамы... Мама, быть может, тоже ела, но Алеша этого не замечал - во всяком случае, если и ела, то ела немного - она никогда не ела по много, даже и самого лучшего.

Мама начала разговор с бабушкой. Однако, удивительным то был разговор. Ведь всякое общение складывается либо на сообщении собеседнику неизвестных ему вещей (будь то история убийства, или свои стихи), либо на обсуждении уже известного. Но здесь не было никаких вопросов, не было никаких обсуждений две души были настолько близки, что какие-либо слова становились уже совершенно не нужными, одна душа знала и чувствовала то же что и другая. Там были слова, но они не складывались в какой-то образ, в какие-то мысли, это просто были мелодичные, прекрасные, много-много лучшие чем у самых маститых певцов голоса. Как музыка текли они, и Алеша поглощал этот сказочный, для него созданный мир, и ему было так хорошо... так хорошо, как давно уже не было.