Проданные годы. Роман в новеллах
Шрифт:
Мендель просиял, поглядел на нас всех, потом опять на Ализаса.
— Уй-вей, какой он умный мальчик! — воскликнул он восхищенно. — Уй-уй-уй, какой умный мальчик.
— Почему умный? — не понял я.
— Он увидел, что я дурень. У него ноги замерзли, а я: чего кричишь, Ализ? Нет, он умный мальчик.
Весело отвернул длинные полы своего лапсердака, присел на корточки возле Ализаса, чмокая губами от восхищения.
— На тебе спички, Ализ. Чирк — горит, Ализ. Чирк — и не холодно. На тебе полный коробок спичек, Ализ.
— Своей Саре неси, —
— У меня еще есть, Ализ. У меня полный воз спичек, ты не бойся. Будет и Саре, и мне, а это тебе, Ализ. Бери.
— Бери, раз дает человек! — крикнула Аквиля. — Еще ломается.
— Не человек дает, а жид дает, — выставив лоб, как козел, пробурчал Ализас.
Аквиля опять поднялась.
— Дай мне спички, Мендель, — протянула она руку. — Разведу огонь, обогрею этого дурака.
— Только тронь! — крикнул, вдруг разъярившись, Ализас.
Мендель улыбнулся. Оттопырил карман сермяги Ализаса, бросил туда спички и встряхнул, чтобы упали глубже.
— А где твой нож, Ализ?
— Убирайся отсюда, жид проклятый. И чего пристал? Вот как шибану камнем!..
— Опять Индришюс отобрал, уй-вей, опять ты без ножа, Ализ…
Опустил руку в карман, вытащил оттуда складной нож, повертел в руках, словно решая — дать или не дать.
— На тебе нож, Ализ. Новый, большой нож: тут отогнуть, тут загнуть, тут на веревочке привязать, Ализ. Бери этот нож, Ализ. Петля есть привязать!
Петля на самом деле была. И нож был такой, что мы только рты поразевали. Большой, с блестящим черным черенком, с двумя лезвиями по обоим концам, а по ребру еще вился пробочник и еще вострое шило: можно прокалывать дырки на постолах, сапоги с голенищами можно шить с таким ножом! Ализас забыл про холод, забыл, что Мендель жид и что все мы глядим на него. Одной рукой он отталкивал нож, другой — тянул к себе и улыбался, совсем как глупенький. Мендель встал, одернул полы.
— Ну, Ализ, палец себе не порежь. Нож в руке держи, разум в голове держи. Так будет хорошо. Строгай и для себя, и Индришюсу что-либо выстрогай. Не будешь строгать — опять отберет у тебя нож, Ализ.
— Я ему гроб выстрогаю!
— Если не будешь строгать, нож отберет, Ализ, — горько улыбнулся Мендель.
Взяв вожжи, Мендель стегнул клячу кнутом. Та и ушами не повела — как стояла, так и продолжала стоять.
— Нио, нио!.. — кричал Мендель, хлеща животину кнутом. — Нио, тебе говорят! И чтоб его черт, такого коня! Останавливаешь — не остановится, когда опять трогаешь — не трогается. Нио!..
Мендель слез с телеги, подтолкнул плечом оглоблю. Кляча зашевелилась, словно проснувшись, и стала тереть коленями передних ног, но все не трогалась с места.
— Нио, нио!.. — кричал Мендель, вскакивая в телегу и явно опасаясь, что сивка остановится. — Нио!..
Уже далеко в лес утащился он по дороге, уж и совсем пропал из глаз на повороте, а по полям еще разносился его голос:
— Нио, нио!..
Вскоре в ольшанике уже пылал веселый костер. Обступили мы Ализаса. Глаз нельзя было оторвать
— Так ты, может, Менделево дитё, что он тебе дал? Жидовский дитё ты, может, а?
Ализас выпрямился. Золотистые веснушки резко выступили на его побледневшем лице. Шагнул он вперед, тихо спросил:
— Чье я дитё?
И опять тишина. У Алешюнаса глаза забегали, как испуганные мышата.
— Тогда молчи, — сказал Ализас так же тихо, как и спросил.
И начал натачивать нож.
Наточил он нож так, что им можно было перерезать в воздухе падающий волос. Привязал его новой веревочкой к петлице пиджака и больше уж никому не давал в руки.
И опять бежали дни. На буграх, на солнечных косогорах, в ложбинах речки Вирвинты все гуще пробивалась травка, даже подорожник распустил запоздалые упругие листочки, на холме показались ростки золототысячника, раскрывал пахучие цветы чабрец. Стадо с каждым днем успокаивалось: остановится на горке и топчется на месте, как ни посмотришь — все ладно и ладно, не надо подходить, и зеленя далеко. Поэтому мы разводили костры, прыгали через огонь, делали ивовые свирели. И всё гадали: кого наймут к нам в старшие пастухи? Может, шестипалого Минкуса, может, долгоносого Пранулиса, а может, опять Сялёниса, окрещенного подпасками «Лишаем» — за его малый рост и чрезвычайно красный нос.
— Если Лишая — ой-ой! — горевали те, кто пас с ним в прошлом году. — Ошалеть с ним можно.
И рассказали, как за каждый пустяк Лишай лупил мальчишек кнутом, как он ежедневно, отпустив их на завтрак, шел в местечко «голосовать». Власть уж третий год, как была выбрана, а он ходил и ходил «голосовать», пока мужики не застали его без портков у бобылки, развеселой вдовы, — местечковой самогонщицы. Из-за этого потом нельзя было при Лишае упоминать о портках — живо отделает кнутом по мягкому месту…
Ализас сидел поодаль, что-то вырезывал ножом, который ему подарил Мендель, и усмехался, слушая разговоры подпасков.
— Лишая наймут, — сказал он уверенно.
— Не ври.
— Лишая наймут.
— Сам ты — лишай. Откуда знаешь?
— Увидите.
— Чтоб ты сдох со своим Лишаем. С этим лохмотником беспорточным, с раскорякой, сквернавцем этим! Опять на нашу шею? Кто тебе сказал?
— Увидите, — спокойно промолвил Ализас, не переставая вырезывать по свилеватому [26] , толстому яблоневому суку. И пояснил: — Лишай дешевый, сколько ни дадут — за столько и идет. И возьмут Лишая, увидите.
26
Свилеватый (сук дерева) — с резко обозначенными волнистыми слоями жилок и волокон.