Продавец льда грядёт

О'Нил Юджин

Кора (тупо, беззлобно). Ага. А она подцепила её от какого-нибудь мужика. Таковы правила игры. И что с того?

Хикки. Когда я вернулся домой, мне пришлось много лгать и увиливать. Это не помогло. Шарлатан, к которому я пошёл лечиться, забрал все мои деньги, и сказал мне, что я вылечился, и я ему поверил. Но я не вылечился, и бедная Эвелин… Но она сделала всё, что было в её силах, чтобы я поверил, что она поддалась моему вранью о том, как мужчины в поездках подцепляют это через посуду в поезде. Так или иначе, она меня простила. Так же, как она прощала меня каждый раз, когда я заявлялся домой после запоя. Вы все знаете, на что я тогда бывал похож. Вы меня видели. На нечто, лежащее в водосточной канаве, куда не полезет ни один бездомный кот — нечто, выброшенное из психбольницы, из палаты, где лежат больные белой горячкой, вместе с мусором, как нечто, чему надлежит быть мёртвым, но что живо! (Его лицо перекошено от отвращения к себе.) Эвелин, бывало, не имела от меня вестей целый месяц или дольше. Она ждала

меня одна, а соседи качали головами и жалели её вслух. Это было до того, как она убедила меня переехать на окраину города, где не было никаких соседей. А потом вдруг дверь открывается, и вваливаюсь я — выглядя так, как я описал — в её дом, который она содержала в безупречной чистоте. И как я раньше клялся, что это никогда больше не повторится, так и теперь мне снова приходилось клясться, что это было в последний раз. Я видел в её глазах борьбу между отвращением и любовью. Любовь всегда побеждала. Она делала усилие над собой и заставляла себя меня поцеловать, как если бы ничего не случилось, как если бы я просто вернулся домой из деловой поездки. Она никогда не жаловалась и не кричала на меня. (Он взрывается от боли, сквозь которую чувствуются злоба и ненависть.) Господи, вы не можете себе представить, каким виноватым подлецом я себя из-за неё чувствовал! Если бы только она хоть раз призналась, что больше не верит в свою несбыточную мечту, что когда-нибудь я исправлюсь! Но она никогда в этом не призналась. Эвелин была упряма как чёрт. Уже если она чего-нибудь хотела, то невозможно было поколебать её веру в то, что это обязательно сбудется — завтра! Всё то же самое, снова и снова, год за годом. Это продолжало накапливаться, в ней и во мне. Господи, вы не можете себе представить все страдания, которые я ей причинил, и всю вину, которую она заставила меня почувствовать, и то, как я себя ненавидел! Если бы только она не была такой необычайно хорошей — если бы она была такой же женой, каким я был мужем. Я иногда молился, чтобы она — я иногда даже говорил ей: «Господи, Эвелин, почему нет? Мне будет только поделом. Я не имею ничего против. Я тебя прощу.» Конечно, я делал вид, что шучу — так же, как я, бывало, отпускал здесь шутки о ней в постели с продавцом льда. Ей было бы так больно, если бы я сказал это на полном серьёзе. Она бы подумала, что я перестал её любить.

Он делает паузу — затем оглядывается на них.

Наверное, вы думаете, что я вру — ведь ни одна женщина не смогла бы вынести всё, что она вынесла, и всё так же сильно меня любить — что ни одна женщина не способна так жалеть и прощать. Я не вру, и если бы вы хоть один раз её увидели, вы бы поняли, что я не вру. Доброта и любовь, жалость и прощение были написаны у неё на лице.

Он машинально тянется к внутреннему карману пальто.

Сейчас! Я вам покажу. Я всегда ношу с собой её фотографию.

Внезапно, поражённый. Он смотрит пристально перед собой, его рука опускается — тихо

Нет, я забыл, что я её разорвал — потом. Мне она была больше не нужна.

Он останавливается. Тишина похожа на тишину в комнате умирающего, где люди затаили дыхание, ожидая, когда он умрёт.

Кора (с приглушённым рыданием). Господи, Хикки! Господи! (Она дрожит и закрывает лицо руками.)

Пэррит (к Ларри негромко и настойчиво). Я сжёг фотографию Матери, Ларри. Её глаза всё время меня преследовали. Мне казалось, что они жаждали моей смерти!

Хикки. Как я сказал, это продолжало накапливаться. Я дошёл до того, что всё время об этом думал. Я всё больше ненавидел себя, думая обо всём том зле, которое я причинял самой доброй женщине на свете, которая так меня любит. Я дошёл до того, что проклинал себя как паршивого выродка каждый раз, когда я смотрелся в зеркало. Я чувствовал к ней такую жалость, что это сводило меня с ума. Вы бы никогда не поверили, что кто-то вроде меня, кто вёл такую беспутную жизнь, может испытывать такое сострадание. Дошло до того, что каждый вечер заканчивался тем, что я прятал лицо у неё на коленях, умоляя её о прощении. И, конечно, она всегда успокаивала меня и говорила: «Ничего, Тедди, я знаю, ты больше так не будешь.» Господи, я так её любил, но я начал ненавидеть этот бред! Я начал бояться, что схожу с ума, потому что иногда я не мог простить её за то, что она прощает меня. Я даже поймал себя на том, что ненавижу её за то, что она заставила меня так сильно ненавидеть себя. Есть какой-то предел вине, которую человек может чувствовать, и прощению и состраданию, которые он может принять! Неизбежно, он начинает также винить другого. Дошло до того, что когда она меня целовала, мне казалось, что она это делала, чтобы меня унизить, как если бы она плевала мне в лицо! В то же время я видел, как безумно и низко было с моей стороны так думать, и это заставляло меня ещё больше себя ненавидеть. Вы бы никогда не поверили, что я мог так сильно ненавидеть, такой добродушный беспечный простак, как я. И каждый раз, когда подходило время мне отправляться сюда, на попойку в честь дня Рождения Харри, я едва не сходил с ума. Каждый вечер я продолжал ей клясться, что на этот раз я действительно не пойду, пока вся эта тема не превратилась в самое настоящее испытание для меня — и для неё. А она продолжала ободрять меня и говорить, «Я вижу, что сейчас ты действительно хочешь с этим справиться, Тедди. Я знаю, на этот раз тебе удастся себя пересилить, и мы будем так счастливы, дорогой.» Когда она мне это говорила и целовала меня, я тоже начинал в это верить. Потом она шла спать, а я оставался один, потому что я не мог заснуть, и не хотел беспокоить её, ворочаясь рядом. Мне становилось так ужасно одиноко. Я начинал думать, как здесь мирно, сидеть тут со всеми, выпивать и забывать про любовь, шутить и смеяться и петь и рассказывать анекдоты. И в конце концов я понял, что мне нужно пойти. И я знал, что если я пойду на этот раз, это будет конец. У меня никогда бы не хватило присутствия духа вернуться и снова быть прощённым, и это бы разбило Эвелин сердце, потому что для неё это означало бы, что я больше её не люблю. (Он делает паузу.) Этой последней ночью я сводил себя с ума, пытаясь найти для неё какой-нибудь выход. Я пошёл в спальню. Я собирался объявить ей, что это конец. Но я не мог так с ней поступить. Она крепко спала. Я подумал, Господи, если бы она никогда не проснулась, она бы никогда не узнала! И тут меня озарило — вот единственный возможный для неё выход! Я вспомнил, что дал ей револьвер для самозащиты, и что он в ящике письменного стола. Она никогда не почувствует боли, никогда не пробудится от своего сна. Так что я —

Хоуп (пытается воспрепятствовать тому, что собирается сказать Хикки, стуча по столу своим стаканом — грубо и озлобленно). Христа ради, оставь нас в покое! Кому какое дело? Мы хотим спокойно напиться!

Все, за исключением Пэррита и Ларри, стучат стаканами и ворчат хором, «Кому какое дело? Мы хотим спокойно напиться!» Моран, полицейский, бесшумно передвигается от занавески к столу, за которым сидит его товарищ, Либ. Рокки замечает, что он ушёл, поднимается из-за стола и идёт назад, чтобы стоять и наблюдать у входа. Моран обменивается взглядом с Либом, делая ему знак встать. Тот встаёт. Никто их не замечает. Звон стукающихся стаканов затихает так же внезапно, как и начался. Такое впечатление, что Хикки его не слышал.

Хикки (просто). И я убил её.

Момент мёртвой тишины. Даже сыщики заражаются ею и стоят в оцепенении.

Пэррит (внезапно сдаётся и безвольно расслабляется на своём стуле — негромко; в его голосе чувствуется странное усталое облегчение). Я могу с таким же успехом признаться, Ларри. Нет никакого смысла дальше врать. Ты и так всё знаешь. Мне было наплевать на деньги. Я сделал это потому, что я её ненавидел.

Хикки (ничего не замечая). И тогда я понял, что я всегда знал, что это был единственный возможный способ дать ей покой и освободить её от несчастной судьбы любить меня. Я думал, что мне это тоже принесёт покой — сознание, что она обрела покой. Я почувствовал ужасное облегчение. Я помню, как я стоял возле её постели и, внезапно, начал смеяться. Я ничего не мог с собой поделать, и я знал, что Эвелин меня простила бы. Я помню, что я ей сказал то, что я как будто бы всегда хотел ей сказать: «Ну, теперь ты видишь, что случилось с твоей пустой мечтой, проклятая ты сука!»

Останавливается в ужасе, словно внезапно пробудился от кошмарного сна, словно не может поверить, что он только что такое сказал. Он запинается.

Нет! Я никогда!

Пэррит (глумливо — к Ларри). Именно! Она и эта старая пустая мечта о Движении! А, Ларри?

Хикки (исступлённо всё отрицая). Нет! Это ложь! Я никогда этого не говорил!.. Господи, я не мог такое сказать! Если я это сказал, значит, я сошёл с ума! Ведь я любил Эвелин больше всего на свете!

Он взывает к присутствующим.

Народ! Вы все мои старые друзья! Вы долгие годы знаете старика Хикки! Вы знаете, я бы никогда. (Его взгляд останавливается на Хоупе.) Харри, ты знаешь меня дольше, чем кто-либо. Ты понимаешь, что я, наверное, сошёл с ума, а, Хозяин?

Хоуп (сначала с прежней оборонительной чёрствостью — не глядя на него). Кому какое дело? (Затем внезапно он смотрит на Хикки, и выражение его лица необычайно изменяется. Оно озаряется светом, как будто бы он ухватился за какую-то пробуждающуюся в нём надежду. Он говорит искательно, с готовностью.) Сошёл с ума? Ты имеешь в виду — ты на самом деле сошёл с ума?

Услышав то, как он это сказал, все сидящие за столами возле него вздрагивают и смотрят на него, как если бы они уловили его мысль. Затем они также нетерпеливо смотрят на Хикки.

Хикки. Да! Иначе я не мог бы смеяться! Я бы не мог ей такое сказать!

Моран подходит к нему сзади с одной стороны, в то время как другой полицейский, Либ, приближается к нему с другой.

Моран (хлопает Хикки по плечу). Хватит, Хикман. Ты знаешь, кто мы. Ты арестован.