Продолжение ЖЖизни
Шрифт:
17 ноября
Гастроли проходят не очень хорошо. На этот раз они профинансированы меценатами, а организация легла на французов, и в ситуации, когда на них нет практически никакой финансовой ответственности, а главное – финансовых рисков, они расслабились и едва ли ударили палец и палец. Короче, про эти гастроли мало кто в Париже знает, если не сказать, что не знают ни черта. Если бы вы видели, как выглядят афиша и программка! Такое ощущение, что её сделали в девяносто втором году, в кооперативе, да ещё и левой ногой. Как забавно встречаться с иллюзиями по поводу того, что в Европе всё намного лучше, интереснее, талантливее, а главное – ответственнее. С такой безответственностью со стороны организаторов ни в России, ни в Украине, ни в Белоруссии, ни в Казахстане я не встречался никогда. Французы безо всякого уважения относятся к чужим деньгам, выделенным на эти гастроли.
В итоге играть приходится в полупустом зале и слушать сокрушенные высказывания по поводу того, что никто не знает, что эти спектакли здесь идут. Обидно ещё и потому, что сам театральный зал прекрасный, современный, очень удобный и для зрителей, и для исполнителей. Таких залов в России практически нет.
А ещё тяжело при мысли, что в это же самое время я мог сыграть спектакль в Красноярске, Хабаровске, Краснодаре или Ростове-на-Дону где очень ждут и где зал был бы полон, но эти поездки не состоялись по причине гастролей в Париже, в целесообразности которых, как и в целесообразности такого большого числа спектаклей нас убеждала французская сторона. Они вообще-то просили дать пятнадцать. Я их понимаю: им бы тогда было выделено ещё больше денег. Хорошо, я поостерёгся ехать так надолго.
Сегодня первый раз в Париже сыграю «Дредноуты». Посмотрим, что французы из всего этого поймут. Кстати, парижский фрагмент спектакля «ОдноврЕмЕнно», там, где я рассказываю про Мону Лизу, про круассаны и так далее… появился совершенно случайно. В изначальном тексте был фрагмент про Дрезденскую галерею и Сикстинскую мадонну. Просто к тому времени я в Париже не бывал, а в Дрездене бывал. Но когда в 2000 году я играл спектакль в Лондоне, мне английский продюсер сказал, что про Дрезден и Сикстинскую мадонну англичане не знают, и им будет непонятно. Я не поверил тому, что англичане могут не знать про Дрезден, который в хлам разбомбили в сорок пятом, и что они не знают про галерею и уж тем более Сикстинскую Мадонну. Оказалось, действительно не знают. Реакции было ровно ноль. И тогда я придумал рассказать про Мону Лизу, которую на самом деле ни тогда, ни на сегодняшний день не видел. Потом, в дополнение к Моне Лизе, сочинился и весь парижский фрагмент.
21 ноября
Сегодня вечером и до воскресенья буду играть «ОдноврЕмЕнно». В Париже очень любят этот спектакль. В воскресенье гастроли закончатся, и впереди поездки в Вену, Цюрих и Берлин. Это будут короткие, но, я надеюсь, приятные встречи с читателями по той причине, что швейцарские издатели очень хорошо всё организовали, книга «Рубашка» на немецком языке получилась – любо-дорого посмотреть, а пресса и критика такая, какой в родных пенатах не было.
В Екатеринбурге во время последних гастролей у меня была пресс-конференция, и на ней много говорили о современной драматургии и о таком явлении, которое называется «новая драма». Я подробно об этом высказался. Это не было интервью на заданную тему, но тем не менее материал с конференции в виде интервью появился в интернете с весьма жёстким заголовком. Я знаю, что он вызвал большое волнение среди тех, кого касается. Я посмотрел этот материал и то, как он подан. Интервью вполне адекватно отражает то, что я говорил, и то, что я по этому поводу думаю. Другое дело, что заголовок жестковат. В связи с этим вспоминаю и пресс-конференцию в Киеве, которая имела совершенно неадекватные последствия, когда из-за одной идиотки от прессы мне было приписано весьма шовинистское высказывание. Наверняка многие помнят тот скандал. Меня тогда обвинили в том, что я лишаю украинский язык права на существование. При этом я тогда сказал буквально следующее… я это уже не раз говорил, но повторю: у развития современного, подчёркиваю, современного литературного украинского языка есть одна существенная и в то же время простая проблема. Она заключается в том, что украинский писатель, литератор, сценарист будет скорее писать по-русски, чтобы – а это естественное желание писателя – иметь как можно большую читательскую аудиторию. При этом я знаю, о чём говорю. Большое число людей, которые вполне могут писать на двух языках, работают сейчас в русскоязычной среде, в частности в Москве. Я так и сказал, не больше и не меньше. Я говорил об этом как о проблеме, и в моих словах содержалось скорее сочувствие. Но оказалось, что эта тема – больная мозоль, и произошла та самая истерика, и основная заслуга тут, конечно, принадлежит журналистской братии, которая только того и ждет…
Не могу забыть один печальный эпизод, который имел весьма нервные последствия и который, надо сказать, до сих пор не изжит. Я давал большое и объёмное интервью Борису Барабанову по поводу музыки, которую слушаю и люблю. Это был его материал, а он человек, глубоко знающий тему, чрезвычайно информированный и очень интересный собеседник, так что разговор получился настоящий. В частности, мы говорили и о современном состоянии нашего рок-н-ролла, и, разумеется, большую часть разговора заняла тема Земфиры: тогда только вышли «14 недель тишины». А за полгода до этого мы с Земфирой познакомились, она приходила на мои спектакли, и у нас был явный взаимный интерес. Тогда, говоря о Земфире, я несколько забылся и ушёл в сугубо теоретические дебри, говоря о том, что при всём практически непостижимом уровне дарования Земфиры всегда чувствую оплошности и даже отдельные ошибки в её текстах, которые, конечно же, не ослабляют моей любви к тому, что она делает, но всё время держат в напряжении и состоянии опасения, что такие ошибки могут стать более существенными. Я тогда же сказал, что в этом чувствуется недостаток образования, будь оно у Земфиры, таких ошибок не случилось бы. У нее слишком рано всё определилось, и, видимо, просто было некогда. Я говорил, что мне досадно слышать в без преувеличения гениальной песне «Знак бесконечность» строки, которые для меня не поэтичны и выбиваются из образного ряда. Я имел в виду слова «выберу мину, выстрелю в спину». К слову сказать, эта песня до сих пор является для меня знаковой (улыбка). То есть не без влияния этой песни я писал «Асфальт». Ещё мы говорили с Барабановым о том, что некоторые песни я ощущаю абсолютно необходимыми, и что они мне про меня сообщили больше, чем собственные высказывания. Я имел в виду «До свиданья, мой любимый город», «Хочешь»… да что толку перечислять, у Земфиры много шедевров. А ещё я тогда говорил, что практически ни с кем у меня не связано столько надежд, как с ней.
А через месяц, ночью, мне позвонила одна наша общая знакомая, страшно взволнованная: Земфира плачет, смертельно обижена, ей непонятно, за что такой удар прямо в сердце, а главное – от кого. Я даже не сразу понял, о чём речь, и мне объяснили, что я сказал в прессе какую-то страшную гадость. Но я ведь помнил своё интервью, я помнил, что подумал, как, наверное, будет приятно Земфире прочесть то, что я о ней сказал, потому что я, естественно, взвешивал каждое слово. И я представить себе не мог, что же там могло быть понято как вероломный удар в сердце.
Как выяснилось позже, Земфира статью даже не читала. Ей просто позвонили и сказали, что Гришковец написал про неё гадость. А потом показали журнал, где в качестве подзаголовка на обложку было вынесено приблизительно следующее «Гришковец считает Земфиру необразованной». Дальше она читать не стала.
Вот такой ужас. И я понимаю Земфиру. Если бы такое сказал какой-то журналист, а тут – коллега и друг… Уверен, текст на обложку выносил не Барабанов, это была лихая идея редакторов. Да какая разница! Страдал и переживал чувствительнейший, тончайший человек. Я тоже пребывал в состоянии полнейшей растерянности и отчаяния. Только спустя год с небольшим мы пожали друг другу руки и коротко обменялись дружественными словами, но с тех пор не виделись, и вряд ли когда-нибудь будут восстановлены доверие и теплота.
Теперь-то я в своих высказываниях, особенно о творчестве людей, к которым отношусь с симпатией, крайне осторожен. А если и высказываюсь жёстко, то стараюсь быть аргументированным и понятным. Но с пониманием в нашей среде сложно, а со слухами ещё сложнее.
29 ноября
Европейский тур закончился. Вечером прилетел из Берлина в Калининград. 50 минут полёта – и вдыхаешь прибалтийский воздух. Много чего накопилось рассказать. Последний день в Париже был удивительно насыщенным, и в нём было много открытий. Но об этом потом. После того как в последний раз ЗДЕСЬ писал, успел побывать в Вене, Цюрихе и Берлине, столицах трёх немецкоязычных стран, где состоялись презентации недавно вышедшей там книги «Рубашка».
Про книгу тоже скажу позже. Сейчас хочу рассказать про моего давнего товарища и коллегу Штефана Шмидтке, с которым знаком и работаю уже восемь лет. Штефан Шмидтке природный немец, родившийся недалеко от Дрездена. В своё время он учился театральному искусству в Москве, а потом много и долго работал и работает в разных культурных структурах, таких, как фестивали, театральные и прочие. Когда я играю в Германии, именно он меня переводит. Штефан переводил все мои пьесы, именно с его акцентом в романе «Рубашка» говорит француз Паскаль.
Книга «Рубашка» на немецком языке вышла в швейцарском издательстве, поэтому заезд в Цюрих был делом обязательным. Я заранее предупреждал организаторов, что швейцарской визы у меня нет и времени на её получение тоже. Но швейцарские организаторы уверяли меня, что однодневный визит в Цюрих с обычной шенгенской визой вполне возможен, и многие так делают. Я сомневался, много раз переспрашивал, но меня убедили.
Наутро после выступления в Вене мы со Штефаном, который переводил мне на встрече с читателями, поехали в аэропорт. Штефан выразил сомнение в том, что я смогу без визы лететь в Цюрих, но я показал ему письма из Швейцарии, в которых меня заверяли, что всё в порядке… Короче, пограничники меня не пропустили. Честно говоря, я был к этому готов, но нужно было срочно принимать решение. Вечером, в 8 часов швейцарская столичная публика, раскупившая билеты, ждала моего выступления. Мы стояли в аэропорту Вены, и было несколько вопросов: куда, собственно, податься, что со всем этим делать и как удержаться от желания немедленно позвонить организаторам и сказать: «Ну я же говорил, мать вашу!»