Проект революции в Нью-Йорке
Шрифт:
— Когда вы решили устроить засаду Бен Саиду?
— Тому типу в желтом пальто?
— Конечно. Не строй из себя дурочку.
— Когда увидели, что он входит в вагон. Правда, теперь мне кажется, что он тоже был в сговоре. Как бы то ни было, мы охотимся на этой линии уже неделю, и он не первый, кого заставили проехаться до конечной остановки.
— Что же происходит на конечной?
— О, ничего особенного: мы их слегка припугиваем и забираем деньги, чтобы купить кассеты.
— Чистые?
Девочка издает короткий принужденный смешок, словно пансионерка, застигнутая врасплох воспитателем:
— Нет, до чистых, как вы их называете, нам нет никакого дела. За те же деньги можно купить кассету с записью, а если она не понравится,
— Записи какого рода вы предпочитаете?
— Забавные.
— А поточнее?
— Стоны, вздохи, сдавленные крики, ну и все такое… Или звук шагов на металлической лестнице, разбитое вдребезги стекло, скрипящий шпингалет окна, а затем тяжелая поступь по коридору в направлении моей комнаты, дверь которой медленно поворачивается на петлях, а я прячу лицо под простыней. И чувствую, как на меня наваливается сильный мужчина… Именно в этот момент я начинаю кричать. „Заткнись, идиотка, — шепчет он, — или тебе будет больно“, и тому подобное.
— В своем рассказе вы дважды или трижды употребили слово „возврат“. Что, собственно, оно означает?
— Отдельное слово?
— Да, между двух точек. Это привлекает внимание, поскольку вы обычно правильно строите фразы, хотя и злоупотребляете повторами.
— По-моему, это ясно. Оно означает, что возобновляется то, что было прервано по той или иной причине…
Вы можете по-прежнему говорить мне „ты“, меня это нисколько не обижает.
— По какой именно причине?
— А по той, умник, что невозможно разом сказать обо всем: всегда наступает момент, когда история забегает вперед, возвращается назад или отпрыгивает в сторону, или разветвляется; тогда говорят „Возврат“, чтобы люди знали, о чем идет речь.
— Не сердись, — тихо произносит доктор, и в голосе его вновь звучит непомерная усталость. — Я понял. Но ты должна была это сказать, потому что в рапорте должно быть указано все.
— Зачем?
— Не думай, что этот рапорт предназначается только для лингвистов. О чем шла речь?
— О сцене изнасилования.
— Ах, да… Для чего тебе понадобилось воровать эти жалкие доллары для покупки кассет, когда ты можешь получить дома сколько угодно денег.
— Деньги, которые дают родители, не настоящие. Они гладкие и ничем не пахнут, разве что типографской краской. Это новенькие банкноты, и родители, должно быть, сами их печатают. А заработанные деньги мятые, потертые и немножко липкие из-за прикосновения потных рук. Их приятно держать в руках, и запах у них хороший, когда вынимаешь бумажку из кармана, чтобы положить на прилавок порнографического магазина на Таймс-Сквер.
— Но ты же не зарабатываешь, а воруешь!
— Это один из способов зарабатывать, точно так же как выклянчивать милостыню, продавать пакетики с марихуаной или заниматься разными вещами со стариканами. Все это оплачивается теми же деньгами, настоящими, которые ходили по рукам, стали грязными и хорошо пахнут, как гаванские сигареты, французские духи, беговые лошади, старые бензиновые зажигалки и трусики, прежде чем их постираешь.
— Не отвлекайся, пожалуйста. Продолжай историю, которая происходит на конечной станции метро.
— Мы выходим, как обычно. W дружелюбно держит ПОД РУКУ Бен Саида, которому кажется, что это вполне безобидная мелкая шпана: сейчас он даст мальчику пять долларов, чтобы провести вдвоем полчаса, занимаясь извращенной любовью в укромном месте. Мы с М следуем за ними сзади, примерно в двадцати метрах, наблюдая за ходом операции. Припоминаю, что в коридоре, ведущем к выходу, висела афиша с рекламой нового чистящего средства фирмы Джонсон.
— Там, где девушка плавает в луже крови, в комнате с современной меблировкой, на ковре из белого нейлона?
— Да, именно. Описать положение тела? Ножи, веревки и все прочее?
— Нет. Ты это уже делала десять раз. Только надпись.
— Надпись такая: „Вчера это была драма… Сегодня достаточно щепотки диастазического средства фирмы Джонсон, и ковер как новенький“. Ниже какой-то тип намалевал фломастером: „а завтра — революция“. Когда мы поднялись на свежий воздух, было уже почти темно. Бен Саид легко позволил увлечь себя к пустырю.
— Что это за пустырь?
— Тот, что появился, когда расчистили заросли кустарника. С прошлого раза там ничего не изменилось… Нужно ли дать точное описание места?
— Разумеется!
— Это прямоугольная площадка, примерно в тридцать метров длины на двадцать ширины, обнесенная очень высоким забором, кажется, только для того, чтобы размещать на нем афиши большого формата, потому что внутри нет ничего, что представляло бы хоть какую-то ценность. Туда можно проникнуть лишь через одну дверь, очень маленькую и такую низкую, что приходится сгибаться, чтобы пройти. Ее очень трудно обнаружить тому, кто о ней не знает, так как она в точности соответствует изображению двери на фото-афише, которую я опишу немного позже, если у меня будет время. Это рекламный плакат на тонкой пленке, способный выдерживать непогоду в течение нескольких месяцев, и я всегда видела его там. Поскольку выглядит совершенно невероятным, чтобы афишу случайно наклеили с такой точностью или даже предприняли особые усилия, дабы совместить с отверстием, существовавшим прежде, приходится предположить, что кто-то (например, М, которому я никогда не доверяла или же Бен Саид — почему бы и нет?) проделал вход при помощи пилы после ее появления. Как бы то ни было, людям и в голову не приходит, что дверь, изображенная на пленке, может в самом деле открываться, а для тех, кто знает, это очень удобно, потому что не составляет никакого труда ее найти, даже если немного ошибешься с дозой.
Внутри почти нет растительности: земля выложена булыжником, наподобие улиц в древние времена, если верить рассказам. Создается впечатление, будто находишься во дворе или же на маленькой площади старого города, которая располагалась в этих местах, а затем исчезла. Впрочем, весь квартал стоит в руинах, тянущихся на многие километры вдаль, однако это, напротив, развалины современных домов, построенных на живую нитку, вот и все. В большинстве из них еще живут люди. У маленькой потайной двери есть ключ, очень похожий на ключ от настоящей двери. Его храню я, потому что сама нашла… Нет, я не прячу его под съемной доской в моей комнате, а всегда кладу, приходя домой, на мраморный столик у входа, рядом с медным подсвечником и нераспечатанным письмом — оно было положено в почтовый ящик по ошибке, и мне нужно было отдать его почтальону уж не знаю сколько времени назад.
Но возвращаюсь к пустырю: он завален разнообразным хламом, расположение которого я опишу позднее, лежащим среди высокой травы, пробившейся между щелями булыжного покрытия. Некоторые из вещей отличаются столь внушительными размерами, что их должны были стащить сюда до появления забора — например, широкую медную двуспальную кровать с еще сохранившейся металлической сеткой и распоротым матрасом, откуда лезет клочьями заплесневелый конский волос. То же самое относится к белому Бьюику новой модели — в приличном состоянии, если не считать, что у него отсутствуют колеса и мотор; наконец — и в особенности — к железной четырехэтажной лестнице, поставленной вертикально в одном из углов: это одна из тех скелетообразных внешних конструкций, которыми снабжались городские дома в начале века для спасения жителей в случае пожара. Если же вникнуть как следует, кровать вполне могли разобрать, а затем, пройдя с ней через маленькую дверь, собрать заново. Что до гигантской лестницы, то здесь нужен был огромный грузовик с подъемным краном, чтобы перевезти ее целиком: в любом случае ее тоже можно было доставить после возведения забора. И тот же самый подъемный кран пригодился и для автомобиля, который — безотносительно к двери — не мог въехать сюда сам, ибо неспособен к передвижению.