Проездом
Шрифт:
Вадим Петрович чувствовал себя так, точно будто его избавили от какогонибудь большого горя, хотя он знал, что переезд Леонтины в гостиницу ничего еще не разрешает, что она может пожаловать сюда, что начнутся объяснения и счеты, каких еще не бывало и в Париже.
Там он не набрался бы такой смелости, как здесь. Да и не было у него там таких помощников, как доктор и Лебедянцев, трогательно преданный ему.
На доктора Стягин продолжал глядеть доверчивыми глазами. В его взглядах было выражение благодарности и еще чего-то… Они понимали друг друга, как участники в одном и том же трудном деле.
— Поджидаете Дмитрия
Он знал, что Лебедянцев должен сегодня привезти какой-нибудь «ультиматум» из «Славянского базара». Стягин так же откровенно говорил с ним накануне, как и со своим университетским товарищем. Доктор настаивал на том, чтобы до полного выздоровления Вадима Петровича ни под каким видом не пускать к нему Леонтины. И он, и Лебедянцев, точно по уговору, действовали так энергично, что Стягину оставалось только ждать и не волноваться по-пустому.
Доктору подали кофе. Левонтий пришел с подносом, улыбающийся, как он улыбался только в Светлый праздник, елейный, с низкими поклонами и особенно ласковыми приветствиями.
Когда он удалился, Стягин сказал доктору совершенно приятельским тоном:
— Вы меня не осуждаете, доктор?
— За что же?
— Да, быть может, мое поведение не совсем… как бы это сказать… безупречно, что ли?
— Это почему? — оживленно возразил доктор. — Вы больной, ваша защита тут вполне законна, да если бы вы даже хотели и обрезать… раз навсегда, я вас осуждать за это не буду…
— Однако…
Стягину нужно было услыхать от такого человека, как доктор, несколько доводов в свою защиту.
— Я не циник, Вадим Петрович, но в борьбе с женщиной я признаю законность психофизиологического притяжения, — разумеется, когда нет нравственных стимулов, в виде детей. А тут происходит явное нападение на вас… in extremis, [36] или вроде того. Воображаю, как бы вам пришлось, если бы вы действительно лежали на одре смерти.
Доктор громко рассмеялся.
36
In extremis — в максимальной степени (лат.).
Точно масло пролили его слова на душу Вадима Петровича.
— Да, вот подите, доктор, не случись со мной здесь болезни, я бы через год подписывал с госпожой Леонтиной Дюпарк брачный контракт. А тут в одну неделю я прозрел, и весь самообман открылся передо мной, вся страшная глупость, на которую я шел… так, по малодушию и холостой, неопрятной привычке…
— И знаете еще от чего? От того, что зажились за границей, оторвали себя от почвы… Я употребил это слово — почва; но я не славянофил, даже не народник. Но без бытовой и без расовой физиологической связи не проживешь. Отчего вас затянула первая попавшаяся связь? От бедности выбора. Вы там иностранец, в семейные дома входить там труднее, легкость нравов известного класса женщин балует, но отвлекает от нормы. Вот и очутишься во власти одной из тамошних хищниц!
— Да, да, — повторил Стягин, — начинал лишаться воли… Здесь я ушел в себя и почувствовал, как бы сказать…
— Барином себя почувствовали, Вадим Петрович, человеком почвы, домовладельцем, помещиком, возобновили связь с нашею Москвой, с таким товарищем, как Дмитрий Семенович, и не захотели отдавать себя на съедение, во имя бог знает чего!.. Вы еще вон какой жилистый! Сто лет проживете! Вам еще не поздно и о продолжении вашего рода подумать…
— Куда уж!
Этот возглас Стягина вызвал в нем вдруг мысль о Вере Ивановне. Ее стройная фигура, умная и красивая голова с густыми волосами всплыли перед ним, и ему ужасно захотелось ее видеть. Захотелось и заговорить о ней с доктором, но он застыдился этого.
— Все будет, Вадим Петрович, — продолжал свои доводы доктор, — только оправьтесь хорошенько, проведите у нас зиму, надо вам снова привыкнуть к зиме в теплых комнатах, посадим вас на гидротерапию… А там подойдет весна — в усадьбе поживете. Кто знает, быть может, и останетесь.
Стягин не возражал. Париж не тянул его. Ехать туда — это значит опять сойтись с Леонтиной или ждать от нее разных гадостей. Она его даром не упустит, и лучше здесь покончить с ней, хотя бы дорогою ценой. Представилась ему и зима в Париже — мокрая или с сухими морозами, с зябким сиденьем у камина, с нескончаемыми насморками и гриппами, к которым он был так наклонен. Прямо в Париж он ни в каком случае не вернется отсюда. И перспектива русской зимы не пугала его. Это его немного удивило, но не огорчило.
— А вот и Дмитрий Семенович жалует! — воскликнул доктор, вставая. — Слышу его шаги по лестнице.
Стягин весь встрепенулся.
— Вы куда же, доктор? — спросил он, видя, что тот берется за шапку. — Ведь у меня секретов от вас нет… Я уже сказал, что вы врач тела и души.
— Я тороплюсь… Только пожму руку Дмитрию Семеновичу и надо бежать. А вы, кажется, в волнении… Не бойтесь… Мы вас не выдадим… Москвичи — народ верный, даром что у них репутация лукавых собирателей земли Русской.
XIII
Маленький, краснеющий нос Лебедянцева улыбался и глаза игриво переходили от одного приятеля к другому, когда он протягивал им руку.
— Извини, брат, — сказал он Стягину, — тебе руки не следует подавать… У тебя еще в суставах опухоль…
— Ничего, ничего, — успокоил его Стягин. — Ты что-то весел. Твоей жене лучше?
Доктор с интересом повторил тот же вопрос.
— Лучше, лучше, — затараторил Лебедянцев, пожимая плечами и обдергивая свой серый пиджак. — Все налаживается… Недельку-другую побудет в лечебнице, а у меня гостит Вера Ивановна.
— Вера Ивановна? — переспросил Стягин и возбужденно поднял голову.
— Да, возится с ребятишками… учит их, гулять водит, — бонна заболела тоже, да и не управилась бы.
— Вот и прекрасно!.. — вскричал доктор. — Я напомню изречение вольтеровского Панглоса. [37] А теперь имею честь кланяться. К вам, Вадим Петрович, я не заеду до воскресенья… Продолжайте ту же диету…
— Это по части тела, а по части души? — остановил его Стягин.
— Лебедянцев, наверное, привез вам добрые вести… Он мне расскажет после.
37
…я напомню изречение вольтеровского Панглоса. — Панглос, один из героев повести Вольтера «Кандид» (1759), во всех трудных лучаях жизни неизменно восклицал: «Все к лучшему в этом лучшем из миров!»