Прогулка по Дальнему Востоку
Шрифт:
Аннамиты — племя кроткое, бесконечно миролюбивое и в достаточной степени беспечное.
Все дальше и дальше идем мы по веселым и живописным улицам… И вот уже Сайгон позади, и мы входим в Шолон, — китайский город.
Обстановка меняется, как по волшебству! Другие улицы, другие дома, другие люди, другие нравы. Мы в Китае, в вечном, недвижном Китае. Вместо темнолицей, беспечной, смеющейся или, по временам, задумчивой толпы, которую мы только что наблюдали, вокруг нас кипит желтая, бурлящая масса, распространяя терпкий запах. Она все время стремится, вопит неумолкаемо и работает, работает с остервенением, какое трудно даже вообразить!
Я
У меня был поставщик, который совмещал обе эти специальности; он жил на улице «Катина», как все уважающие себя сайгонские торговцы; его звали Ли-Куй. Само собой разумеется, это был чистокровный китаец.
Я заказывал по мере надобности ему все одеяния, что принято там носить, то есть блузки и брюки из белого полотна для ношения днем, смокинги из белого пике на вечер, а на ночь пижамы из тонкого перкаля. Здесь настолько жарко, что приходится, как общее правило, менять костюм раза три в день; а если вам вздумается отправиться на бал, то придется захватить с собой штук пятнадцать накрахмаленных воротничков, чтобы протанцевать семь-восемь часов (в Сайгоне танцуют до позднего часа); вы будете вынуждены отправляться в комнату для переодеваний после каждого фокстрота, вот и все!
Так вот, мой портной снял с меня мерку всего раз и, тем не менее, не испортил ни одной вещи. У него был паршивенький магазинчик и всего-навсего один помощник.
В один прекрасный день (то был последний из девятисот пятидесяти дней, проведенных мною в Китае) я отправился в обратное путешествие. Я сел на пароход в одном из японских портов. В Сайгоне мой пароход сделал остановку; он прибыл туда в десять часов утра и уходил дальше после полуночи. Я сошел на берег, отправился к Ли-Кую и сказал ему:
— Ли-Куй, я уезжаю сегодня с пароходом; мне бы хотелось, чтобы за это время ты мне сшил кое-что, — дюжину костюмов из белого полотна, дюжину пижам и дюжину ботинок на кожаной подошве с полотняным верхом, — все, разумеется, по мерке.
— Хорошо, каптэн.
(Было десять часов утра, прошу не забывать).
— Хорошо! Вечером все будет готово.
— Вечером? Я в котором часу?
— Пароход уходит после полуночи?.. Ну, вот! Значит, к двенадцати часам. Каптэн, наверное, пойдет в театр?
(В Индо-Китае все европейцы «каптэны»: милый и любезный способ обращения).
— К окончанию спектакля все будет готово.
— Но лавочка твоя закрывается с девяти часов вечера?
— Сегодня она будет открыта сколько понадобится.
Забыл сказать, что белый полотняный костюм стоил здесь десять франков, а ботинки по два франка пятьдесят пара, причем работа была безукоризненная.
Отправляясь позавтракать часов в двенадцать, я вновь проходил той же улицей и стал свидетелем любопытной сцены: лавчонка Ли-Куя внезапно выросла! Около сорока портных работали, сидя прямо на тротуаре. Ли-Куй увеличил рабочий персонал, чтобы поспеть с заказом.
А ночью, после театра, подойдя к лавочке, я действительно нашел ее открытой. Ли-Куй, улыбаясь, курил опиум с удовлетворением человека, окончившего свой труд, а рядом с его курительным прибором ждал меня огромный узел, завернутый в черный люстрин. В нем находились мои
— Вот! — произнес китаец.
Я имел дело с китайцем, а потому, конечно, не рискнул вскрыть пакет, чтобы проверить заказ. Я нанес бы ему этим смертельное оскорбление. В коммерческом деле слово китайца имеет куда большее значение, чем любой европейский документ. Он произнес: «Вот!» — этого было достаточно. Я уезжал той же ночью, я не смог бы никак предъявить моему портному какие-либо претензии: не из Франции же, в самом деле, стал бы я возбуждать против него дело! И, тем не менее, он поступил корректно, честно, согласно своим понятиям о чести, как представитель «китайской расы», так именно, как повелел Конфуций!
Согласитесь, что портные, способные сшить в течение четырнадцати часов тридцать шесть одеяний, это нечто такое, с чем конкурировать, против чего бороться почти невозможно.
Аннамиты давно отказались от этой борьбы. И вот чем объясняется, что рядом с Сайгоном мы видели Шолон, город столь населенный и столь превосходящий его богатством. В нем сто двадцать тысяч жителей, если не ошибаюсь, против ста в Сайгоне, и столько миллионов, что их можно противопоставить любому крупному бюджету.
Мы пройдем весь Шолон насквозь, а потом сделаем небольшую прогулку за город.
При самом выходе из Шолона нечто чрезвычайно азиатское, — «Долина могил». У азиатов совершенно иное представление о смерти, нежели у нас. В Азии умерший навеки сохраняет за собой свое последнее жилище, и никто из живых не смеет к нему прикоснуться.
Конечно, умершему не бог весть сколько требуется места, но так как Азия существует с незапамятных времен, этих умерших бесконечное множество, а потому и кладбища занимают необозримые пространства.
Представьте себе безграничную равнину, всю усеянную могильными холмиками из пыли, — «горстями пыли, под которыми спят другие горсти пыли», — и так до самого горизонта! Чтобы пройти эти владения мертвых, чтобы пересечь кладбища Дальней Азии, нужно много, очень много времени!
Когда мы выберемся, наконец, из этой странной равнины, более странной, нежели печальной, мы внезапно очутимся в деревне, в деревне дельты Кохинхины, которую образует река Меконг. Равнина Кохинхины необычайно плодородна и изумительно обработана. Насколько хватает глаз, кругом зеленеют великолепные луга, которые при ближайшем рассмотрении оказываются рисовыми полями, и колышутся леса бамбука и бетелевой пальмы, искусственно разведенные леса.
Дорога тянется по исключительно приятной местности, которую называют «инспекцией» и которая для Сайгона является тем же, чем для нас Булонский лес и, в частности, наши парижские «акации». Это значит, что каждый вечер, от пяти до семи, здесь на протяжении около четырех километров медленно движутся четыре ленты автомобилей и из экипажа в экипаж летят улыбки и поклоны. Тут собираются все зонтики Сайгона…
Эта европейская толпа, которую мы сами будем «инспектировать», стоит того, чтобы взглянуть на нее. Придется слегка нагнуться, ибо все лица благоразумно прячутся под пробковыми шлемами… да, и женские тоже! На шлемах женщин — белая лента и только. Никто никогда не приподнимает здесь шлема, даже во время поклона; солнце, — берегитесь! Но, конечно, только до шести вечера, потому что в это время солнце скроется за горизонтом, и в тот же момент все головы обнажатся.