Прогулки по Парижу. Левый берег и острова
Шрифт:
Ну, а уж тот, кто, получив на то разрешение, проникнет внутрь дворца, тот увидит великолепные залы, увидит статуи великих мастеров, увидит амфитеатр и барабан знаменитого купола с библейским стихом, начертанным золотом, и еще, и еще… Он, может, даже угодит на торжественный акт приема в члены Академии, приема, как тут выражаются, в число «бессмертных». Впрочем, и самая эта процедура и смысл ее нуждаются в более подробных объяснениях.
Институт Франции объединяет пять академий – Французскую Академию, самую старую и почтенную, созданную Ришелье еще в 1635 году, Академию литературы, основанную в 1664 году Кольбером и занятую публикацией исторических документов и научных отчетов, Академию наук, основанную в 1666 году тем же Кольбером и печатающую научные отчеты еженедельно, Академию изящных искусств, созданную в 1816 году, и, наконец, Академию моральных и политических наук, созданную в 1832 году. Академики собираются раз в год на раздельные сеансы под знаменитым куполом, а также раз в год, в очередную годовщину создания института, 25 октября, в присутствии зрителей – на общее пленарное заседание. Зрелище живописное, так как члены академий облачаются по этому случаю в зеленые, шитые золотом дорогие мундиры (такой стоит тысяч двадцать долларов) и имеют у бедра шпагу. Мне довелось видеть по телевизору только что принятую в Академию даму, у которой на бедре была не шпага, а дорогой грузинский кинжал, видимо, как даме ей была позволена эта вольность. Дама эта происходила из старинной грузинской семьи и была специалисткой по Советскому Союзу, то есть советологом. В своей книге, написанной незадолго до краха советской империи, она предсказала распад Союза и – угадала. Такую догадку, впрочем, высказывали многие, но не всем посчастливилось попасть в Академию. Возможно, у дамы или ее близких были и какие- нибудь другие заслуги. С тех пор я внимательно слежу за всеми предсказаниями этой дамы, но напрасно: ей больше ничего не удается ни объяснить, ни предсказать. Впрочем, это и не имеет уже никакого значения, потому что в Ака демию избирают пожизненно. Число членов Академии строго ограничено четырьмя десятками, так что нового академика избирают, лишь когда кто-нибудь умирает. Хотя членов всех академий называют «бессмертными», они по причине своего солидного возраста умирают довольно часто. Умирают академиками. Только два академика лишились при жизни этого звания, хотя при избрании они тоже были объявлены великими и «бессмертными», – коллаборационист маршал Петен и политик-писатель Шарль Моррас, присужденный к пожизненному заключению за поддержку правительства Виши.
Академии, входящие в Институт, традиционно, по определению учреждения, хранят по возможности консервативные традиции. Первую женщину приняли в члены Академии лишь через три с половиной века после возникновения Института. Это была писательница Маргерит Юрсенар, и ее прием в члены Академии в 1982 году свидетельствовал, конечно, о прогрессе. В начале века Академия наук отказывалась принять в свое лоно даже Нобелевскую лауреатку Мари Кюри: мало того, что она принадлежала к слабому полу, она была вдобавок еще дамой польского происхождения. Но времена все-таки меняются, даже под куполом Академии. Недавно даже президентом Академии наук была избрана дама, вдобавок еще и уроженка Петербурга – Марианна Грюнберг. В былые времена Институт был куда упрямее. Золя было отказано в приеме 24 раза, Бальзаку – 4 раза. Отказано было и Лафонтену, и Бомарше, а недавно еще и певцу Шарлю Трене. Все они показались академикам недостаточно серьезными. И все же, хоть и не с первого раза, но принят был в Академию изящных искусств Делакруа, были приняты Энгр, Бальтар, Берлиоз, Габриэль Форе…
Быть членом какой-нибудь из академий весьма почетно, и понятно, что многие люди, искушаемые бесом тщеславия, стараются всеми правдами-неправдами попасть в академию, используя интриги, подбирая сторонников. Может, именно по причине этой общеизвестной возни отказались вступить в Академию Паскаль, Декарт, Дидро, де Голль.
Закулисную академическую возню и ее идиотическую серьезность высмеивали в Париже все, кто был не лишен юмора. Так, в один прекрасный день 1955 года в торжественном академическом интерьере принимали в члены Академии месье Альбера Бюиссона. В его скудном научном багаже было тощенькое «рассуждение о денежном чеке». Зато он был господин приятный во всех отношениях и возглавлял богатейший фармацевтический концерн «Рон-Пуленк». Одновременно с серьезнейшей церемонией, где произносили возвышенные речи, в садике на углу рю Мазарини и рю де Сен, в двух шагах от Академии, проходила не менее серьезная церемония, которую проводил юморист Анри Монье. Окруженный собратьями, он вручал наряженному в самодельный мундир пожилому и почтенному скульптору Дилижану академическую шпагу, специально для этого случая сделанную скульптором Сезаром из тюбиков аспирина (понятно, что не без намека на славный фармацевтический концерн). Подъехала машина с жандармами и загребла всех в участок. Комиссар спросил у старика скульптора, зачем он совершал все эти оскорбительные действия, и скульптор ответил, что он любит валять дурака. Комиссар с удивлением спросил, разве можно дурачиться в таком почтенном возрасте.
– Конечно! – воскликнул скульптор. – Только сейчас и подурачиться, потом будет поздно.
И он, конечно, был прав. Нынче нет уже ни скульптора, ни тщеславного фармацевта с его грошовым трактатом о чеке, ни полицейского комиссара. Но хоть есть что вспомнить потомкам. Некоторую чрезмерность комплиментов, расточаемых красноречивыми академиками в адрес высоких особ, имели случай заметить во время своих визитов в Академию и будущий император Павел I, и император-победитель Александр I.
Впрочем, все эти случаи, которые мне вспомнились, может, и не являются самыми типичными в практике Института. Ибо во французские академии сплошь и рядом принимают людей блестящих и воистину почтенных. Принимают, не глядя на род и племя.
Так, в Академию этических и политических наук, где состояли и Алексис Токвиль, и Альберт Швейцер, и Реймон Арон, недавно был принят чешский писатель-диссидент, ставший чешским президентом, – Вацлав Гавел.
Когда умер режиссер Орсон Уэллс и освободилось кресло в Академии изящных искусств, туда избран был актер, режиссер и драматург русского происхождения Питер Устинов. Да ведь и писатель-академик Морис Дрюон, хоть и родился в Париже, корнями уходит в Россию. И у покойного дяди его, академика-писателя Жозефа Кесселя, отец был родом из Белоруссии, а матушка с Урала. С достоинством сидит в академическом кресле писатель Анри Труайя, написавший несметное множество исторических романов, воистину целую беллетризованную энциклопедию русской и французской культуры. Пожалуй, умерли уже все парижане, кто помнил его молодым писателем Львом Тарасовым, а может, даже Левоном Тарасяном. Да разве перечислишь всех бывших земляков, восседающих под куполом…
Кстати, академии отмечают заслуги ученых или просто благородных людей своими премиями и прочими знаками внимания. Так, в 1888 году Академия наук торжественно вручила Большую математическую премию математику Софье Ковалевской, а еще век спустя, в 1981 году, та же Академия наук избрала своим членом-корреспондентом академика Андрея Сахарова, отбывавшего в то время ссылку в городе Горьком. Только через шесть лет Андрей Дмитриевич Сахаров смог вернуться в Москву и зайти во французское посольство за своим дипломом.
«БОЛЬШИЕ КАФЕ» ЛЕВОГО БЕРЕГА
С тех пор как армянин по имени Паскаль открыл в Париже первое кафе (не имевшее, впрочем, большого успеха), прошло триста лет. Не преуспев в Париже, Паскаль уехал в Лондон, зато португалец Парлемитан Франческо Прокопио, для удобства пользования укоротивший свое имя до скромного Прокопа и открывший всего на десять лет позднее, чем Паскаль, уже вполне современное, хотя и пользовавшееся поначалу весьма сомнительной репутацией кафе, имел куда больший успех. Кафе было открыто в 1702 году в Сен-Жерменском предместье, на улице Рва Сен-Жермен, рю де Фоссе-Сен-Жермен. Сегодня улица называется рю де л'Ансьен-Комеди, но кафе «Прокоп» и ныне там, вполне шикарное кафе, украшенное портретами знаменитых людей, которые тут завтракали или бражничали, – Робеспьер, Линкольн и прочие того же ранга. После успеха Прокопа кафе в Париже стали расти как грибы после дождя: через двадцать лет их было уже 300, а к концу века 800. Впрочем, не все они, конечно, обладали завидной прокоповской способностью к выживанию. Нынче их, говорят, тысяч двенадцать, но нынче кафе в Париже чаше закрываются, чем открываются, а знаменитые «угловые кафе» в кварталах, несмотря на усилия их хозяев – по большей части это стойкие овернцы, – терпят настоящее бедствие и отступают под бременем налогов, новой парижской бережливости и наступления еще более демократичных и дешевых, чем французские кафе, американских типа «фаст-фуд».
Кафе, которые мы с вами посетим сегодня, из числа тех «больших кафе», которые стали появляться в Париже лишь в конце прошлого – начале нашего века и отражали особый, парижский, разгульный, скорее даже шикарный образ жизни, новую потребность общения и обмена идеями. На площади Сен-Жермен-де-Пре, в центре того же квартала, где находится и «Прокоп», – сразу три знаменитых «больших кафе»: кафе «Липп», «Кафе де Флор» и кафе «Де Де Маго». В новейшей истории политической и художественной жизни Франции названия эти мелькают постоянно. Вот, скажем, совсем недавно, обнаружив документы, намекающие на то, что бурный радикал и пылкий патриот-социалист, миттерановский министр обороны и личный друг президента за соответствующее вознаграждение работал на советскую, болгарскую и румынскую разведки, французские газеты сразу вспомнили, как после одного завтрака в «Липпе» этот Шарль Эрню перебежал от Мендес-Франса к Миттерану. А завтракали эти трое, конечно, в «Липпе». Миттеран любил «Липп». Да кто ж его не любит? Уроженец Москвы знаменитый французский писатель Ромэн Гари регулярно приходил сюда из дома – пешком по улице Святых Отцов. Здесь его видели и перед самым самоубийством. Небось, завещание сочинял – просил спеть над его гробом песенку Вертинского про лилового негра…
«Кафе де Флор», что находится напротив, на другой стороне бульвара Сен-Жермен, гремело еще в начале века. Тогда вокруг пылкого Шарля Морраса здесь собирались националисты и антидрейфусары. Антидрейфусары, сторонники Морраса, собирались в «Кафе де Флор». А дрейфусары, люди левые, или просто терпимые, собирались у начала того же бульвара Монпарнас, в кафе «Клозери де Лила».
До войны в «Кафе де Флор» и «Де Де Маго» бывали и русские. Завсегдатаями их были, например, жившие неподалеку художники Наталья Гончарова и Михаил Ларионов. Обедали они в ресторанчике «Ле Пети Бенуа», неподалеку, а потом приходили сюда пить кофе. В 1929 году за столиком «Кафе де Флор» с ними встретилась Марина Цветаева, писавшая в то время очерк о Гончаровой, напечатанный позднее в «Воле России». Режиссер Белла Рейн вспоминает, что она пришла однажды в кафе «Де Де Маго», чтобы повидаться с Гончаровой, и застала ее беседующей с какой-то странного вида немолодой женщиной. Когда Гончарова через некоторое время, закончив беседу, присоединилась к ней, Белла Рейн спросила, кто эта странная дама. «Да это одна русская, – сказала Гончарова, – она проститутка, обслуживает тут пожилых интеллигентов. Никто из русских не хочет с ней знаться, вот я и поболтала с ней немножко, чтоб сделать ей приятное».
Эти два соседствующих «больших кафе» у площади Сен-Жермен-де-Пре – «Кафе де Флор» и «Де Де Маго» – пережили новый пик популярности во время минувшей войны инемецкой оккупации, когда культурная жизнь в тыловом Париже била ключом. Тогда здесь собирались братья Преве- Ры, Борис Виан, Сартр. Жюльет Греко пела, а писатель Борис Виан играл на трубе. Популярность этих двух кафе стала еще более громкой. Без них трудно представить себе культурную жизнь Парижа после войны…
<