Прогулки по Парижу. Левый берег и острова
Шрифт:
Здесь же неподалеку «Ле Нюи де Те», («Чайные вечера»), на тихой рю де Бон, близ Пятачка Антикваров, в самом сердце квартала Сен-Жермен. Здесь тоже с большим вкусом создана интимность обстановки, здесь великолепные торты, самые изысканные чаи, портреты Беккета и Скрябина на стенах… Если заметите парижскую знаменитость, делайте вид, что не заметили. Вам наверняка это легко удастся сделать, поскольку 99% этих великих людей вы не знаете, как, впрочем, и я тоже. Не нервничайте и в «Литературном кафе» по соседству, на рю де Верней. Здесь много литераторов, но нет Нобелевских лауреатов. Да и в признанных гениях явный недостаток.
На улице Пьер-Леру близ метро «Вано», рядом с мансардой моего упомянутого в начале беседы друга Льва, – чайный «Салон Жанны». Говорят, что в былые времена в этих местах любил бывать разбойник Картуш. Теперь тут чистая публика заказывает блины с семгой, китайский чай, торт с печеным яблоком. Салон устроен на манер зимнего сада, хозяйка Жанна любезна и обходительна, никто никуда не спешит…
Если подняться от центра Латинского квартала по улице Кардинала Лемуана, то в доме № 74 можно обнаружить «Чайный Салон Хемингуэя». Здесь когда-то жил Хемингуэй, чей портрет красуется на стене. Здесь свечи и музыка, и своя тусовка, и та литературная атмосфера, что никогда не выветривалась из квартала.
Что до меня, то моим любимейшим заведением на нашем левом берегу является чайхана при самой большой парижской мечети, у края Сада растений, «Жарден де Плант». В свой самый первый парижский роман я, помнится, с неизбежностью вставил эту чайхану, где пьют сладкий североафриканский чай с мятой, где в мягкой истоме журчит фонтан, где чудятся другие края, в которые не убегаешь из города только из чувства долга или из лени, но куда непременно перенесешься мыслью за фигурным стаканчиком чая (из таких, помнится, пьют черный чай в Махачкале и Дербенте). Пьешь не спеша и думаешь с грустью и с надеждой: «О Господи, как, наверное, хорошо там, где нас нет…»
Вокруг Монпарнаса
ПЕРЕКРЕСТОК ВАВЕН
Бульвар Монпарнас, во всяком случае, участок этого бульвара от площади 18 июня 1940 года (что близ башни Монпарнас) до перекрестка Вавен, – один из самых знаменитых уголков французской столицы или, на худой конец, ее левого берега. Что уже принесло ему славу первоначально – эта орава художественной богемы, которая отчего- то устремилась именно сюда в начале XX века с уютного Монмартра, или шикарное название, человеку с законченным средним образованием приводившее на память гору в Древней Греции, бога Аполлона, благородных муз, музыку, поэзию, а может, и бесцеремонных вакханок, – сказать трудно. Так или иначе, музы водворились тут с начала XX века, вакханки тоже. Вакханки обитали в домах, двери которых были гостеприимно раскрыты, но которые назывались при этом «закрытыми домами» (попросту говоря, борделями). Но было на бульваре и в его окрестностях немало и по-настоящему закрытых домов – монастырей и монастырских школ, в которых обучались дети из приличных семей. В одной из них учился юный Шарль де Голль, с чьим именем, кстати, и связано название привокзальной площади: июньскому воззванию де Голля из Лондона суждено было спасти (да, вероятно, отчасти оно и спасло) честь нации во Второй мировой войне.
Пренебрегши великим творением небоскребно-башенной цивилизации эпохи Помпиду (высочайший в Европе небоскреб-башня Монпарнас с панорамным баром на 56-м этаже), отправимся в сторону перекрестка Вавен по правой стороне бульвара. Отправляться, на мой взгляд, следует все же вечером. Днем этот бульвар мало чем отличается от прочих широких авеню и бульваров, а вот вечером, когда в окнах парижских жилых домов уныло гаснет свет и лишь кое-где стекла отражают изнутри голубую мельтешню телеэкранов, в эти вечерние часы Монпарнас заманчиво сияет огнями. По правой стороне – все театры, театры, кинотеатры, да, да, множество кинотеатров, ибо, несмотря на потери, нанесенные кинематографу вошедшими в каждый дом телевизорами, Париж по-прежнему остается городом кино, и хороший (или просто приличный) фильм собирает здесь немало публики (нет, не миллионы зрителей, на которые рассчитывали в былые времена русские прокатчики, но все же достаточно публики, чтоб не пойти по миру). Залы в здешних кинотеатрах не очень большие, но удобные, и притом их много – по два, три, пять и даже семь залов в каждом кинотеатре, во всех разные фильмы, так что есть из чего выбирать…
По ночам роденовский Бальзак на «русском перекрестке» особенно уместен и трагичен…
Кроме кинотеатров и театров, здесь, конечно, немало ресторанов и кафе. Близ пересечения Монпарнаса с бульваром Распай и улицей Вавен, у так называемого перекрестка Вавен, – целое созвездие знаменитых кафе, с начала века и в течение всей первой его четверти привлекавших сюда цвет французской богемы и искусства, так что нынче этот перекресток уже не просто оживленный уголок Парижа, а как бы памятное место французской и мировой культуры, в значительной степени и русской культуры. В столь значительной, что я бы дерзнул назвать этот знаменитый перекресток «русским перекрестком» или, если угодно, «русским уголком Парижа». Воспоминания об этих «русских годах» Монпарнаса непременно приходят в голову, когда стоишь поздним вечером на углу близ «Куполя» и «Дома», напротив «Ротонды» и «Селекта»…
В эти часы машины паркуются прямо посреди бульвара, кафе сияют вывесками и окнами, какие-то люди входят и выходят, смеются, разговаривают, иногда целуются за столиками. В углублении перекрестка чуть зеленеет подсвеченная роденовская скульптура – взъерошенный, не- прибранный, захваченный врасплох вдохновением, ночной Оноре де Бальзак. Справа от французского гения литературы и вечных финансовых трудностей видна светящаяся реклама русского ресторана «Доминик». А тут, у нас за спиной, и там, напротив, – и «Ротонда», и «Дом», и «Куполь», и «Доминик», и «Селект»… И все тут приводит нам на память русские имена, и русские дела, «на память былое приводит».
Отсюда, с нашего тротуара, нам не разобрать лица людей, сидящих внутри, и даже детали обстановки нам не видны. Что ж, тем легче нам представить всех тех, кто заполнял заведение папаши Либиона «Ротонду» еще на заре века, заведение сперва совсем крошечное, с цинковой стойкой, потом все более обширное, а все равно тесное, полное табачного дыма, и шума, и людского гомона. А какие люди теснились там в ту пору, какие мелькали лица! Вон испанец Пабло Пикассо и с ним неизменный его друг, таинственный Ортис де Зарате. Вон за столиком русский скульптор Осип Цадкин со своей верной спутницей, огромной собакой Калуш (собаку загнал под стол, чтоб не злить добрейшего хозяина, хотя что он скажет, папаша Аибион, известно, как он благоволит к художникам). Вон еще рядом два русских, оба скульпторы – Оскар Мещанинов и Жак Липшиц из Литвы, а с ними Мария Васильева, привела ученицу, беседует с поэтом – тоже русский, Марк Талов. А вон лихой то ли индеец, то ли ковбой в шляпе – русский художник Грановский, рубаха-парень (до самых 40-х годов, до нацистских печей крематория дотянул на Монпарнасе, не прославившись, – еще б ему немного жизни!). А вон знаменитый «Кики», Кислинг, здешний завсегдатай, говорят, по нему часы можно ставить – в шесть утра Кислинг идет домой из бара (а писать успевает, и успел уже войти в моду). Рядом с Кислингом манекенщица, мулатка Айша, экзотический цветок Монпарнаса, Кислинга и многих других верная подруга. Есть и другая манекенщица, беленькая, Алис Прин, по кличке тоже «Кики», о ней еще успею рассказать поподробней. А вот и «старики» – Андре Дерен, Отто Фриез, Шарль Герен. Японец Фужита с серьгой в ухе, молчаливый, важный, как Будда, за столиком с молодым красавием в фетровой шляпе и красном шарфе – итальянским сефардом из Тосканы Амедео Модильяни. Итальянец рисует в неизменном своем синем блокноте, исступленно, мучительно вглядывается в рисунок и вдруг рвет его на части. На него влюбленно и бесстрашно глядит хрупкая, рыжеволосая, юная парижанка Жанна и с испуганным восторгом – приземистая, короткошеяя, плотная подружка Ханна Орлова «из степей Украины». Во хмелю бывает Амедео порой нехорош, но в обшем-то они ведь народ безобидный, эти художники, хотя и редко счастливый. Столь же безобидный, как и торговцы картинами, «маршаны», как поэты (иногда они и то и другое сразу, как благородный поляк Леопольд Зборовский), как их приблудные поклонники или просто местные алкаши (их всегда было много во Франции). Но бывают тут и завсегдатаи поопаснее. Вон меньшевик Мартов пишет свои грамотные статьи. Вон авантюрист Лев Троцкий пришел с другом своим, мексиканцем Диего Риверой. Днем Лев Давыдыч тут читает французские газеты и сочиняет по ним в тепле военные корреспонденции для «Киевской мысли» (так что к концу войны он уже, считай, военный эксперт, почти военный министр, и то сказать, до создания устрашавшей Европу Красной Армии ему уже оставалось недалеко). Смотрит на него из угла русский поэт Николай Гумилев, герой войны, но вряд ли угадывает в мирном очкарике одного из будущих своих губителей. Да и сам Троцкий, подслеповато щурясь на входящего Сикейроса, вряд ли узнает в художнике будущего пособника своих убийц. Глянь-ка, и Ленин тут. Улыбается счастливой улыбкой, видно, плохие вести из России, а для него чем хуже, тем лучше: все несчастья человеческие приближают всемирный крах и революцию – тут-то он и выйдет из тени. Ну, а что ему здесь, он ведь не пьет, в карты не играет, а для шахмат тут сейчас и тесно и шумно. Видно, все же тянет сюда, поближе к богеме.
Знаменитая «Ротонда».
Эх, «Ротонда», «Ротонда», беспутная довоенная жизнь, юность гениев, «горячие деньки Монпарнаса» – сколько о них с тех пор понаписано, читайте «Тридцать лет Монпарнаса» Анри Раме, читайте русские и французские мемуары Маревны (Воробьевой), Цадкина, Сони Делоне, Липшица, Шагала, Эренбурга, романы Карко…
После войны в «Ротонду» уже ходили туристы-американцы, поглазеть на великих. А сами великие ходили куда- нибудь по соседству. В ночь на 20 декабря (говорили, что число 20 приносит счастье) 1927 года напротив «Ротонды» и «Селекта» открылся «Куполь». Его расписывали знаменитые «монпарно» (в том числе и Мария Васильева) и быстро облюбовали сюрреалисты. Это здесь пробивная Эллочка Каган (она ж Эльза Триоле и родная сестра пробивной Лили Брик) подцепила безвольного сюрреалиста Арагона и поставила его на службу заграничному делу.
А на Монпарнасе появились тем временем новые русские эмигранты. Они обосновались близ того же перекрестка Вавен. Для многих из них «Куполь», а в еще большей степени «Селект» становятся пристанищем, родным домом. Большинство из них были еще молоды, принадлежали к поколению, которое с легкой руки Владимира Варшавского прозвали позднее «незамеченным поколением». Жизнь их была поломана войной, революцией, бегством, неприкаянностью, бедностью, ностальгией по малознакомой и полузабытой родине. Они себя чувствовали потерянными в чужом городе и жались друг к другу у стойки «Селекта», отчаянно искали себя, свое место в мире, искали Бога, но иногда спивались, обращались к наркотикам, гибли, кончали с собой. Они писали о России, которой почти не помнили. Им мало выпало в жизни. Их мало печатали. Их не признавали… Тем из старших, кто упрекал эту молодежь в безделье, пьянстве, «декадентстве», их старший собрат по перу Владислав Ходасевич отвечал с горячностью: