Прогулки по Серебряному веку. Санкт-Петербург
Шрифт:
13. СВЕТ И ТЬМА… СЦЕНЫ (Адрес пятый: Галерная ул., 41, кв. 4)
«Правда всегда неправдоподобна, знаете ли вы это? – написал когда-то Достоевский. – Чтобы сделать правду правдоподобнее, нужно непременно подмешать к ней лжи».
Что ж, и подмешивали, не стесняясь, десятилетиями после смерти всякого великого человека. Блок не стал исключением. А ведь правда его жизни, хотим мы того или нет, всегда была неправдоподобной. Как, впрочем, и сам он – неправдободобный по гениальности поэт…
«Угольным» домом – вместо «угловым» – назвал Андрей Белый дом рядом с Николаевским мостом (мост Лейтенанта Шмидта), где в октябре 1907 года поселился Блок. Дом этот, впрочем, даже не угловой, он, под номером 41, стоит плечом к плечу с другими домами и ныне на Галерной. Но действительно – рядом с мостом через Неву.
Сюда, в уютную квартирку, в здание, расположенное почти по-соседству с одним из домов великого свойственника Блока – Пушкина (Галерная, 53) [54] ,
54
Дом, где с осени 1831-го по весну 1832 г. жил Пушкин, - его, по сути, первая семейная квартира в Петербурге - принадлежал вдове сенатора и тайного советника Брискорна. Дом сохранился в первозданном виде, и два балкона на третьем этаже как раз пушкинские - он поселился здесь в квартире из девяти комнат. Знал ли об этом Блок? Мемориальная доска на этом доме установлена, кажется, при советской власти. А вообще, на Галерной жили: критик В.Стасов (Галерная, 40), Н.Миклухо-Маклай в том же доме, где когда-то жил Пушкин (Галерная, 53), наконец, в самом конце улицы был построен дворец графов Бобринских (Галерная, 58-60). В доме графа А.Бобринского, кстати, считавшегося внебрачным сыном Екатерины II и Г.Орлова, в 1830-е г. часто бывал А.Пушкин. В его дневниках помечено: 6 декабря 1833 г.: «Обедал у гр. А.Бобринского... Мятлев читал уморительные стихи». 17 января 14 г.: «Бал у гр. Бобринского, один из самых блистательных. Государь мне о моем камер-юнкерстве не говорил, а я не благодарил его...» Упоминается в дневниках и «старуха Бобринская», не раз выручавшая поэта, когда он невольно нарушал какие-нибудь правила придворного этикета. 18 декабря 14 г.: «На лестнице Аничкова дворца встретил я старую графиню Бобринскую, которая всегда за меня лжет и вывозит меня из хлопот. Она заметила, что у меня треугольная шляпа с плюмажем (не по форме: в Аничков ездят с круглыми шляпами)».
Еще юный Блок, я уже говорил об этом, хотел бы жить и умереть на сцене – «от разрыва сердца». С ним, как мы знаем, этого не произойдет. Но «сцена», в переносном смысле, будет терзать его всю жизнь. Именно «сцена» даст ему, а потом и отнимет единственного ребенка Любы…
Новое жилье в доме на Галерной – четыре комнатки во втором этаже, окнами на одну сторону, во двор, – новоселы обустраивали, как никогда, любовно. «В квартире нашей очень хорошо, сейчас (утром) – яркое солнце… Полируют ширмы. Вешают занавески», – напишет Блок матери в Ревель, куда по службе переведут его отчима Кублицкого-Пиоттух. Напишет, возможно, еще из меблированных комнат в Демидовом переулке, где вынужден был жить временно (пер. Гривцова, 16). Через пять дней уже Люба сообщит свекрови, что в квартиру привезли наконец цветы. «Кофей и бамбук прекрасно встали в столовой и моем “будуаре”, а финиковую пальму совершенно нельзя поместить. В спальне висят вышивки, а на окнах белые занавески с розами. Волохова громко ахнула, когда вошла. Ей очень понравилось и то, что ванна тут же. Купила еще Саше ночной столик красного дерева, удобный. Ширма обита, стулья тоже. Обивать пришлось самой, обойщиков теперь не дождаться…»
Квартиру поэта опишет потом Зоргенфрей: «Ни массивного письменного стола, ни пышных портьер, ни музейной обстановки. Две-три гравюры по стенам, и в шкапах и на полках книги… Столовая небольшая, почти тесная, без буфетных роскошеств». «Сжато, уютно, просто, – запишет и Зинаида Гиппиус, бывавшая здесь с Мережковским. – Любовь Дмитриевна, слишком крупная для маленьких комнат, была не та. В ней погас играющий свет, а от него шла ее главная прелесть…»
Помните, теми же словами про «погасший свет» сказала, только о Волоховой, и тетка поэта? Помните: ее «сияние длилось до тех пор, пока продолжалось увлечение поэта»? Уж не значит ли, рискну я предположить, что женщины как-то по-особенному «светились» рядом с Блоком?
Я обещал рассказать, что ответила Волохова на вопрос Любы: может ли она принять поэта на всю жизнь? Так вот, сначала Любе, а потом и самому Блоку «Снежная маска» твердо сказала «нет». Позже Блок уничтожит даже письма к ней. Расстанется с Волоховой навсегда, но уже не в Петербурге – в московской гостинице. Волохова (так пишут) оказалась хоть и утонченной, но вполне земной, как сказали бы ныне, прагматичной женщиной. «Ты твердо знаешь: в книгах – сказки, // А в жизни – только проза и есть», – написал о ней Блок. И свет в Волоховой погас [55] .
55
Н.Волохова, урожденная Анцыферова (1878-1966), еще за пять лет до встречи с Блоком, будучи в 1902 г. ученицей студии МХАТа, без памяти влюбилась в великого актера Василия Качалова. Любила его, кажется, всю жизнь. Во всяком случае, так призналась на склоне лет подруге своей дочери Н.Сытиной. «Наташа Сытина неоднократно видела изображения молодой Волоховой, - пишет москвовед П.Николаев, - и поэтому, когда попала в дом Качалова, без труда узрела за стеклом книжных полок фотографию Натальи Николаевны. Случилось это накануне Великой Отечественной войны... Она поделилась своей радостью с подругой и ее матерью. Вот тогда шестидесятидвухлетняя Волохова и рассказала девушкам о своем романе сорокалетней давности». Оказывается, любовь с Качаловым была взаимной. Ко времени знакомства с Волоховой Качалов был женат на актрисе Н.Литовцевой. Как человек порядочный, он не смог и не захотел таиться, скрывать от жены своего чувства к двадцатитрехлетней Волоховой. Но разводу с Литовцевой помешал случай. Находясь на гастролях, она повредила йогу, да так сильно, что всю оставшуюся жизнь вынуждена была носить большой и уродливый башмак. К тому же в то время она ждала ребенка. «При стечении таких обстоятельств Василий Иванович счел неблагородным оставлять жену, - пишет П.Николаев.
– Любовники расстались»... Видимо, тогда Волохова и перебралась в Петербург, в театр В.Комиссаржевской, где отыграла три сезона. А после романа с Блоком (романа с его стороны) вновь уехала в Москву. Жила в Москве в Малом Власьевском переулке, недалеко от дома Качалова, но у него так ни разу и не была.
Впрочем, вернемся в новый дом Блока. Кто только не приходил сюда к нему! Бывали Ремизовы, с которыми поэт ездил к «хлыстам» за Московскую заставу, приезжал из Москвы, и не раз, Брюсов, забегали Мейерхольд, Пяст, Городецкий, Чулков, с которым Блок играл за обеденным столом в шахматы (шахматы и шашки подарил поэту как раз Чулков). А с Городецким – возможно, уже в его доме (12-я линия, 15), – дурачась, переделывали имена поэтов и их книг. «Валерий Брюсов превратился в Похерия Злюсова, – вспоминал Модест Гофман, – “Стихи о Прекрасной Даме” Блока в “Хи-хи, напрасно вы сами” А.Плоха; “Золото в лазури” А.Белого – в “Здорово надули”…»
Наконец, приходил сюда к поэту и сам мэтр, высокоученый Вячеслав Иванов, который, несмотря на свою заоблачность, так боготворил Блока, что всякий раз, возвращаясь из Москвы, посылал Блоку из цветочного магазина цветы с курьером. Именно в эту квартиру посылал.
Я не говорю, конечно, о курьезных визитах сюда – о даме по фамилии Бриллиант, писательнице Надежде Санжарь, которая ходила по великим людям столицы, простите, за… «зародышем». Была у нее такая «блажь» – хотела иметь «солнечного сына» от гения. Перед визитом, пишут, долго обсуждала с мужем, в достаточной ли степени данное лицо гений и порядочный ли человек. Была у Леонида Андреева, Валерия Брюсова и даже у мэтра – Вячеслава Иванова. Последний, прямо скажем, не был пуританином, еще недавно на Лахтинской у Блока читал стихотворение о «666 положениях при любовных занятиях». Да и жена Вяч. Иванова, тоже писательница, была «дамой без предрассудков». Но тогда, услышав из соседней комнаты, чего хочет от ее мужа Санжарь, мгновенно ворвалась в комнату и запустила в нее керосиновой лампой. Весь кабинет «Вячеслава Великолепного вонял керосином» три дня… А Блок, кстати, с ней, с Надеждой Санжарь, подружится и будет долго, как сказали бы сегодня, «курировать» ее творчество.
Бывала здесь и вся прежняя компания: художники, актрисы (они хотели под водительством Любови Дмитриевны учредить свой театр) и верный друг Блока еще с 1903 года, по его признанию, «лучший из людей» – Евгений Иванов. Блоки тоже бы ваш у него в подвальной квартирке на Николаевской (ул. Марата, 75). «Рыжий», «Рыжак», «Счетовод» – так, любя, называли его. Он и впрямь служил но бухгалтерской части, хотя через много лет, в советское уже время, станет детским писателем.
«Рыжий Женя, в противоположность болтливому Пясту, молчал часами, – вспоминал ядовитый однофамилец его Георгий Иванов, – потом произносил ни с того ни с сего какое-нибудь многозначительное слово: “Бог”, или “смерть”, или “судьба” – и снова замолкал. Почему Бог? Что смерть? Но рыжий Женя смотрит странно… скалит белые, мелкие зубы, точно хочет укусить, и не отвечает…» Говорят, Блока он привлекал безупречной нравственной чистотой, открытым характером и – не в последнюю очередь – прочным и благообразным семейным бытом, столь непохожим на мучительную, рваную семейную жизнь самого поэта…
Впрочем, я вспомнил о нем потому, что именно он и именно в годы жизни поэта на Галерной учил Блока кататься на велосипеде. Трудно себе представить, что Блок, как и мы, простые смертные, судорожно хватался за руль, скрючивал все тело, беспомощно падал на бок – так описывал его попытки Иванов. Да и сам Блок сообщал матери: «Женя часа два учил меня велосипеду. Раз 15 я свалился, вымок до нитки (изнутри), но под конец сажен 15 проехал более или менее самостоятельно. Впрочем, и тут свалился под конец… Быстро пожирает пространство эта легкая машина… Ах, какое это занятие!..»
Евгения Иванова звали Рыжим за его бороду. Так вот, с ним, после Белого и Чулкова, возник новый флирт у Любы. Но не от него и не от Кузьмина-Караваева, как считалось раньше, родится у нее сын, а от «хулигана из Тьмутаракани – актеришки», по словам Блока, от Константина Давидовского. Люба, правда, величала его пышно – пажом Дагобертом (он, кстати, тоже играл в театре Комиссаржевской, когда Блок триумфально покорял сцену).
«Он не был красив, – вспоминала Люба о Давидовском на старости лет. – Но движения молодого хищного зверька. И прелестная улыбка, открывающая белоснежный ряд зубов. Несколько парализовал его дарование южный акцент, харьковское комканье слов, с которым он не справлялся. Но актер превосходный, тонкий и умный».