Проходные дворы
Шрифт:
В сентябре 45-го они взяли вагон, набитый трофейными отрезами, на эти деньги можно было долго жить безбедно. Он решил завязать. На последнее дело не отпустила подруга. А остальных взяли, со стрельбой. Глеб был спокоен. Много раз их главный, Володя Музыкант, внушал ему, что блатные корешей не сдают. А он по молодости поверил уголовным сказкам.
Взяли его в ресторане «Астория» и окунули в КПЗ. Он не сел в «несознанку», а честно рассказал о делах, в которых принимал участие. То есть взял на себя все свое. Потом суд, срок, лагерь. У него была бандитская
– Когда вы его закончите, останетесь в Донбассе? – спросил я.
– Нет, уеду на Север, по ходатайству администрации мне скостили срок на два года, скоро выйду на волю.
– У вас есть друзья в колонии?
– Что вы, это же «сучья» зона.
– Знаете, я не силен в зековской терминологии.
– Это место, куда свозят всех стукачей и активистов из других лагпунктов. На воровских зонах блатные поддерживают свой, но порядок, а это – зона доносов и нравственного беспредела. Она чем-то похожа на наше государство. Если будете писать обо мне, не говорите, что я раскаялся или ссучился: меня сюда перевели, чтобы я мог учиться в Донецком горном институте. Я сознательно пошел на грабеж и сам решил покончить с этим. Просто после госпиталя я попал в большую сучью зону. Вы столкнетесь с этим, присмотритесь внимательно к жизни, к тем, кто окружает вас, и все поймете.
Я ушел из колонии несколько обескураженный нашим разговором. Не это я хотел услышать. По дороге в Сталине я практически придумал свой очерк, слепив своего героя из вора Акулы в фильме «Жизнь прошла мимо». Капитан оказался другим человеком. Он не считал, что жизнь прошла мимо, и совершенно не хотел к «людям». Оказавшись в суровых обстоятельствах военного тыла, он сам выбрал дорогу и сам ответил за свои поступки. Более того, Варфоломеев раньше многих понял, что все общество живет по лагерным понятиям.
Мне было трудно воспринимать слова Варфоломеева. Я свято верил, что вот построим еще одну ГЭС, проложим в Сибири еще десятки километров железной дороги и прямиком по ней приедем в обещанный социализм. У молодости есть одна счастливая особенность – свойство забывать неприятности.
Очерк я написал, теперь он должен был пойти по инстанциям: в Главное управление мест заключения и, понятно, в ЦК ВЛКСМ, чьим органом наш журнал являлся.
В редакции нашей был весьма небольшой, но светлый период, когда журнал возглавлял Лен Карпинский. Он вызвал меня и сказал:
– Наш журнал будет менять лицо. Он должен стать трибуной молодых талантливых писателей, драматургов, художников, кинематографистов. Мы будем посылать их на ударные комсомольские стройки, на целину, на Север. Они увидят подлинную жизнь, а мы получим талантливые материалы. Займись этим.
Я занялся и начал собирать молодых ребят с именами. Так в
Однажды Миша пришел в редакцию очень грустный и рассказал, что пьесу его репетировать не будут. Некие партдамы осудили ее как идейно порочную.
– Дай почитать, – попросил я.
Он положил пьесу на стол и ушел, такой же грустный. Я прочитал ее за два часа. Прочитал и не понял, что же в пьесе идейно порочного. Действие развивается на фоне далекой стройки. Построена на конфликте молодого бригадира, исповедующего новые, пришедшие с «оттепелью», идеи, и начальника стройки, руководителя старого образца. Пьеса мне очень понравилась, и я отнес ее Карпинскому.
– Прочитайте.
– Но мы никогда не печатали пьес.
– Прочитайте.
– Хорошо.
Через два часа он позвонил мне и сказал:
– Снимай всякую комсомольскую муру, засылай пьесу.
Распоряжение это произвело в редакции эффект разорвавшейся бомбы. Но пьеса набиралась. Мы уже думали о верстке, а художник Толя Кохов готовил иллюстрации.
Однажды Карпинский вернулся из высших сфер, встретив меня в коридоре, сказал:
– Пьесу снимаем.
– Но…
– Никаких «но», там есть мнение.
Я отдал набор Шатрову, в память о нашем неудачном эксперименте, с острым чувством вины, словно именно я в тех заоблачных «там» решил судьбу пьесы.
А через некоторое время меня вызвал главный. Был уже конец дня. По тому, как в его кабинет секретарша несла чай с сушками, я понял, что прибыло какое-то начальство. И они действительно явились. Комсомольское руководство выше среднего уровня.
Оно сидело, развалясь в кресле, отхлебывало чай.
– Ну, здравствуй, – покровительственно сказало начальство…
…Москва. Декабрь 1951 года. На улице бесчинствует метель. Снег раскручивается на ветру, бьет в лицо, оседает у стен домов, насыпает и сам разметает сугробы на тротуарах.
Я не иду, а почти бегу по милому сердцу московскому Бродвею. Я словно здоровенный парус, который гонит ветер. Скорее к спасительному телеграфу, там наверняка наша компания обсуждает, где спрятаться от непогоды на вечер.
У памятника Юрию Долгорукому сталкиваюсь с человеком, который кричит:
– Старик, я тебя искал!
Мой старинный знакомец Вадик. Только зачем меня искать? Он из другой компании – номенклатурных сынков, которые прекратили общение со мной, после того как из моего отца сделали врага народа.
– Старик, умоляю, помоги мне.
– Что случилось?
Мы зашли в подъезд, укрылись от метели, и он поведал мне знакомую до слез историю.
Отец его, один из начальников ГУСИМЗа, что по-русски означало Главное управление советским имуществом за границей, короче говоря, надзор за всеми трофеями Германии, вчера был арестован в Лейпциге.