Проходящий сквозь стены. Рассказы
Шрифт:
— Я сказал «увы», но не хотел бы, чтобы ваше величество неверно истолковали мое сожаление — ведь именно благодаря доспехам предательство и совершилось, и вы сейчас поймете, каким образом. В конце концов я узнал королеву по медальону, который она носила на груди: медальон раскрылся, и я увидел в нем портрет вашего величества. О, почему я в тот же миг не обратился в бегство! Но меня разгорячили первые маневры, щеки под полуопущенным забралом пылали, и, сам не знаю как, этот лихорадочный пыл подсказал мне коварный план. Тусклый сумеречный свет плохо освещал комнату, да еще огонь в камине мерцал, и его пляшущие отблески искажали очертания предметов и лиц.
Король нетерпеливо дернулся, и Гантюс извинился за многословность:
— Я говорю это не ради поэтических красот, а чтобы объяснить, в силу какого стечения обстоятельств мой обман удался. Что до лирики, я сам ее терпеть не могу и всякий раз, когда заставал какого-нибудь лейтенантишку за кропанием стихов, без разговоров влеплял ему пятнадцать суток гауптвахты. У меня не забалуешь!
— Да полно, Гантюс, переходите к делу! Помрете же с минуты на минуту.
— Слушаюсь. Королева в смятении вырывалась из моих железных объятий, и тогда я отпустил ее и сказал, подделываясь под голос вашего величества: «Как, сударыня, разве вы не узнаете своего любящего супруга в воинских доспехах?»
— Гантюс! — воскликнул король. — Вы гнусный солдафон! Подлый предатель!
— А что я говорил вашему величеству! Вот видите…
— Ну а потом?
— Королева просияла, хотя в глазах ее мелькнуло удивление. Мы с вами, государь, несколько различного сложения. Я повыше и пошире в плечах.
— Ну разве что самую малость, Гантюс.
— Вот именно, поэтому нетрудно обознаться, и доказательство тому…
Коннетабль в смущении потупился. Повисла пауза.
— И что же дальше? — прервал молчание король.
— Что дальше? Боже мой! Мне оставалось только задернуть шторы, запереть двери и выкарабкаться из доспехов, которые стали сильно меня стеснять. Кстати говоря, проделать это в потемках оказалось нелегкой задачей.
— А что Адель?
— Королева Адель… что мне сказать вам, государь… было темно, и в такие минуты обычно себя не помнишь. В одном могу поручиться вашему величеству: королева не заподозрила подмены. Какое-то время спустя я, так же на ощупь, нацепил латы, шлем — всю амуницию и ушел. Наколенники, представьте себе, надел задом наперед, так что пришлось идти на негнущихся ногах. Забавно, правда?
Король вышагивал взад-вперед по комнате и бурчал сквозь зубы, что он почти обесчещен. Но, будучи от природы человеком добродушным и не склонным предаваться унынию и видя, как терзается его славный полководец, нашел в себе силы подойти к постели больного и милостиво произнести:
— Что ж, Гантюс, как вы, конечно, понимаете, хвалить вас я не стану. Вы поступили очень дурно, и все ваши великие победы едва ли могут искупить эту провинность. Но раз вы уверены, что стоите на пороге смерти, так и быть… Я вас прощаю.
— Государь мой, вы великий монарх!
— Не спорю. И все-таки… ну да ладно. Королева невиновна, а это для меня важнее всего. Вы же умрите с миром. Прощайте, Гантюс, пусть на том свете вам воздастся за все ваши грехи, а я не держу на вас зла.
— Я счастлив, что ваше величество простили меня, и прощение подоспело как нельзя вовремя — у меня начинается агония.
— Действительно, выглядите вы неважно, не стану вас больше беспокоить. Тем более меня ждет ужин во дворце.
Король дружески помахал на прощанье рукой великому коннетаблю и сел в карету, поджидавшую его у порога. Исповедь умирающего немного опечалила его, потому что он нежно любил королеву, окружал ее неустанной заботой (хотя она всегда бывала довольно холодна с супругом) и даже фаворитку завел неохотно, лишь под давлением общественного мнения. По пути во дворец он размышлял о том, что в постигшей его беде ему все же, можно сказать, повезло: королева даже не знает о своем преступлении, а единственный виновник бьется в предсмертной агонии, — так есть ли повод для ревности?
Едва доехав, король созвал ученейших мужей, докторов философии, и пообещал двадцать золотых экю тому, кто даст лучшее определение понятию «ревность». Ученые заговорили все разом, так что поднялась словесная баталия: чувство, процесс, обмен веществ, гумор, черная желчь. Только когда король пригрозил им двуручным мечом, они согласились говорить по очереди, но лучше от этого не стало: они опять погрязли в бесконечных препирательствах, и королю даже захотелось отнять у них дипломы. Тем временем один из философов, лет тридцати, которому в силу молодости надлежало выступать последним, улучил минутку и заглянул в энциклопедию. Сообразительный был малый, его ждало большое будущее. А когда настал его черед, он ясным звучным голосом произнес:
— В самом общем виде ревность можно определить как огорчение из-за того, что другой владеет чем-то, чем желательно обладать самому.
— Вот это по мне. Коротко и ясно, — сказал король. А про себя подумал: «Если так, я должен испытывать ревность к Гантюсу, но раз он умер, то и незачем. Мертвые, как известно, ничем не владеют». — Отлично, молодой человек. Двадцать золотых экю ваши.
Молодой философ поклонился и продолжал:
— Конкретнее же, применительно к вопросу, заданному вашим величеством, можно сказать, что любовная ревность — это страсть, которой терзается человек, когда боится, что ему предпочтут другого.
Остальные философы пожелтели от зависти, видя, как обрадовался король этому ответу. «Боюсь ли я, что королева предпочтет мне другого? — прикинул он. — Конечно, нет, потому что она никогда не видела Гантюса и едва ли знает его имя».
— Браво, юноша! — сказал он. — Благодаря вам я убедился, что нисколько не ревную. В награду объявляю вас научным светилом, академиком и кавалером ордена Святого Антония, покровителя всех ученых.
На радостях король призвал музыкантов, отужинал хорошей порцией гусиного паштета, запил легким винцом и велел доложить о себе королеве. Ее величество, бледная, с полными грусти глазами, сидела у камина. Король взял ее за руку и, по своему обыкновению, обратился к ней с нежной, изящной речью, насыщенной прекрасными, возвышенными образами, которыми его каждый день снабжали лучшие поэты королевства. Но королева словно бы не слышала его.
— Адель, — шептал король, — я резвый соловей, давайте помечтаем вместе о прохладе весеннего леса. Моя любовь — прозрачный ручеек, что впадает в бездонное озеро ваших очей. Я бы хотел стать ласточкой…
Королева вяло, не глядя на него, кивнула. Ее явно ничуть не прельщала мысль о пернатом супруге. Король прибег к другим, еще более изысканным поэтическим оборотам. Потом пощекотал кончиками пальцев ее ладонь, изображая мышку, которая побежала вверх по руке, и шутливо приговаривая:
— Тили-тили-тили-тим…