Проходящий сквозь стены. Рассказы
Шрифт:
— А ну пошел отсюда! — гаркнул пристав.
Думая, что ослышался, Живоглот тупо уставился на него.
— Пошел отсюда! — крикнул пристав снова.
— Полноте, вы с ума сошли! Я же хозяин дома!
Судебный пристав и вправду походил на сумасшедшего: он бросился на домовладельца, спустил его с лестницы и заорал во все горло:
— Верно, ты хозяин, грязная скотина! Долой хозяев! Долой хозяев!
Месье Живоглот поднялся и, коль скоро его жизни угрожала опасность, из чистой самообороны выхватил револьвер, прицелился и одним выстрелом уложил взбесившегося пристава на плесневелый пол рядом с тазом и тряпкой.
Господь как раз проходил по залу суда, когда Маликорн предстал перед апостолом Петром.
— Ба! Наш судебный пристав вернулся! Ну как у него дела?
— Право слово, — ответил апостол, — на этот раз мы с ним долго возиться не станем.
— Я хотел спросить, как там его добрые дела.
— О них и говорить не
И тут внезапно апостол Петр ласково улыбнулся Маликорну. Пристав хотел возразить, что у него набралось шесть тетрадей добрых дел, перечислить их все по порядку, но апостол не дал ему и слова вымолвить.
— Да-да, всего одно доброе дело, зато какое! Представляете, судебный пристав крикнул: «Долой хозяев!»
— Прекрасно, — прошептал Господь, — просто замечательно.
— Он выкрикнул это дважды и погиб, защищая малых сих от жестокого угнетателя.
Господь Бог в радости и умилении повелел ангелам своим играть на лютнях, виолах, гобоях и флажолетах гимн в честь Маликорна. А потом распахнул перед ним обе створки райских врат как перед нищим, бродягой, сиротой или казненным. Ангельская музыка волной подхватила судебного пристава, у него над головой засиял нимб, и он вошел в жизнь вечную.
Жосс
За последние пять лет Жосс бывал здесь не меньше трех раз и все же с трудом узнал дом сестры среди других аккуратных домиков тихого предместья провинциального городка. Он даже забыл, что его фасад между первым и вторым этажами украшает яркий карниз со светло-зелеными ромбами. Такси остановилось, Жосс вышел из машины, оглядел чистенький коттедж за витой оградой, откуда не доносилось ни звука, и впервые в жизни почувствовал нечто похожее на тоску одиночества. Шофер с мрачным видом принялся вытаскивать из багажника три металлических ящика с белой надписью прописными буквами: «Аджюдан [6] такой-то», — тут хранилось все имущество Жосса. Таксисту сразу не понравилось, что на выходе с вокзала к нему направился этот сухонький седой старичок в берете, какой носят баски, и с желтой ленточкой в петлице; он почуял в нем кадрового офицера и возненавидел всем своим антивоенным существом. Металлические ящики окончательно убедили его в собственной правоте.
6
Аджюдан — старший унтер-офицер французской армии.
Жосс попробовал открыть железную калитку, однако убедился, что она заперта. Он обернулся к шоферу, который как раз выставил на тротуар улицы Аристид-Бриан третий ящик, и сказал ему резким повелительным тоном, сердито сдвинув брови, будто именно он виноват в постигшем Жосса разочаровании:
— Никого нет дома? Что это значит?
— Не мое дело, — высокомерно оборвал его тот.
— Сколько я вам должен?
На счетчике набежало семь франков, еще три водитель потребовал за помощь с багажом. Жосс заплатил без возражений и прибавил десять су на чай. Шофер пронзил его гневным взглядом, презрительно поджал губы, сунул деньги в карман без слова благодарности, плюнул в сторону ограды, сел в машину и уехал. Жосс взглянул на циферблат наручных часов. Почти пять вечера. Низкие свинцовые облака, холодный пронизывающий ветер — все предвещало приближение зимы. Безлюдная улочка предместья ближе к городу была по обе стороны застроена внушительными доходными домами, за ними следовали небольшие изящные, но довольно однообразные особнячки, а ниже, у железнодорожного переезда, лепились наспех сколоченные временные жилища бедных семей. Жосс стоял как вкопанный возле трех ящиков и слышал только завывание ветра в кронах деревьев; изредка ветер смолкал, и тогда доносился отдаленный пронзительный скрежет с лесопильни, что находилась за перекрестком, рядом с железной дорогой. Военная служба куда только не бросала Жосса: он исколесил всю Францию, Германию, побывал в Северной Африке, на Ближнем Востоке и ни разу не был поражен или растроган каким-либо пейзажем, а тут вдруг проникся печальным видом улицы, затосковал, пожалев, что согласился доживать свой век в унылой провинции, и даже ощутил разлитую в воздухе угрозу. Его чувства внезапно обострились, и он встревожился, усмотрев в этом пагубное влияние гражданской жизни, которая разлагает даже самых крепких, сильных, закаленных людей — настоящих мужчин, — какими он считал лишь профессиональных военных. Жосс вновь обернулся к калитке, заметил на одном из каменных столбов кнопку звонка и на всякий случай позвонил. В ответ сейчас же хлопнула дверь позади дома, послышался стук каблуков по бетонной дорожке, идущей вдоль фундамента. И перед ним появилась Валери, его родная сестра, в неизменном черном платье, долговязая, сухопарая, седая, гладко причесанная на прямой пробор, что едва ли могло смягчить резкие черты сурового лица. Она отчетливо произнесла холодным звучным голосом:
— С чего это ты нагрянул раньше времени? Ты должен был приехать завтра вечером.
— Я уже с четверть часа торчу у калитки. Что на тебя нашло, зачем на ключ запираться?
— На то есть свои причины. Неужели ты не мог предупредить, что приедешь раньше? Хотя бы из простейшей вежливости.
— Если не хочешь, чтобы я заночевал тут, отвори мне, будь добра. Мои вещи пылятся на мостовой.
Валери открыла калитку и окинула придирчивым взглядом три ящика.
— Тут все твои вещи?
Жосс поставил металлические ящики на крыльцо перед парадной дверью, а его сестра вошла в дом с черного хода и отперла ему. Смеркалось, в передней было темновато. Жосс не нашел выключателя и попросил Валери зажечь свет, но та возразила, что еще слишком рано и все отлично видно и так. Аджюдан вовсе не был расточительным, даже наоборот, но за тридцать шесть лет военной службы, само собой, не мог постичь всех тонкостей домашней экономии.
— Не хватало мне еще раскроить себе рожу на лестнице с этими ящиками! Включай немедленно, черт подери!
— Ладно-ладно, как скажешь. — Валери неохотно исполнила его просьбу. — Но, по-моему, ни к чему собирать у нас под окнами соседей богопротивными ругательствами. Ты больше не в казарме, так что изволь вести себя прилично.
У себя в спальне Жосс не торопясь распаковал вещи. Из первого ящика достал белье и штатский костюм, из второго — три военных мундира, их он благоговейно разложил на постели и принялся бережно и нежно разглаживать, словно бы лаская. Валери тоже приняла участие в обустройстве Жосса на новом месте, однако сам брат занимал ее куда больше его диковинных вещей. Прислонившись к двери между кроватью и шкафом с зеркальными дверцами, куда он аккуратно складывал одежду, она следила за ним, снующим туда-сюда, неотступным взглядом. В третьем ящике прибыли всевозможные сувениры, по большей части купленные на базарах в Северной Африке и Сирии: причудливые чернильницы, пепельницы, дешевые сафьяновые футляры, шкатулки, медные кувшины, туфли, расшитые серебром, кинжалы, пистолеты, пестрые картинки. Жосс заставил сестру принести ему с первого этажа молоток и гвозди, затем повесил на стену собственный портрет в парадной форме со знаками отличия аджюдана, цветную фотографию маршала Фоша и множество групповых снимков унтер-офицеров, среди которых был и он сам. В довершение всего снял распятие с посеревшим от времени гипсовым Христом и водрузил на его место над изголовьем свою медаль за храбрость и два военных креста: один за Первую мировую, второй — за боевые действия в Алжире, — все награды висели на черном бархате в рамочке под стеклом.
— Здесь нет ни одной моей фотографии, — обиженно заметила Валери.
— На что они мне? Я все равно буду видеть тебя каждый Божий день. Да к тому же я их все растерял.
— Будь добр, разыщи. Я послала тебе три фотографии. Первую в четырнадцатом году, вторую — в двадцать седьмом, третью — совсем недавно. Не желаю, чтобы мной любовались в казармах грубые солдафоны.
Жосс глянул на сестру вскользь, быстро отвел глаза и скептически хмыкнул. Валери покраснела до корней волос. Вот так всю ее стародевическую жизнь от нее отводили глаза мужчины, неизменно отвечая отказом и убивая постоянно возрождавшиеся надежды. Пока брат расставлял на полках игрушки и безделушки, она украдкой рассматривала свое костистое лицо в зеркальной дверце. Годы и седина отчасти сгладили вопиющее воинствующее уродство, оно стало почти незаметным, хотя резкие черты так и не утратили отталкивающей мужеподобности.
Ссора между ними разгорелась не на шутку во время ужина. Валери по привычке собралась есть на кухне, а Жосс потребовал, чтобы она накрыла в столовой. И вовсе не потому, что в нем взыграла буржуазная спесь, просто он с детства не выносил ароматов готовки, раковины, помойного ведра, и сестра об этом прекрасно знала. Однако ответила на просьбу брата решительным отказом. И тогда разразился бешеный скандал с оглушительными воплями, причем каждый напомнил другому о своих жертвах ради их общего благосостояния. Валери настаивала на том, что владеет этим домом единолично, поскольку унаследовала его вместе с небольшой рентой после смерти двоюродной бабушки, за которой ухаживала целых тридцать лет. К тому же она превосходная хозяйка, талантливая пианистка — Валери действительно играла на фортепьяно — и вхожа в самые лучшие дома, у нее прекрасные связи, что само по себе драгоценно. Жосс возразил, что куда ценнее присутствие мужчины в доме, ведь ей страшно жить здесь одной, что его пенсия позволит не отказывать себе в мелких удобствах, и весьма эмоционально сообщил, что на ее таланты и связи ему наплевать. Сестра не сдавалась, и он решительно заявил, что отправится ужинать в ресторан, а завтра уедет с первым же поездом. Так что Валери пришлось поневоле накрыть в столовой.