Проходящий сквозь стены. Рассказы
Шрифт:
На следующее утро Жосс проснулся без четверти семь, сейчас же вскочил и оделся с молниеносной быстротой, будто спешил на плац к утреннему построению, как привык за долгие годы. Прежде чем сойти вниз, осторожно выглянул на улицу. По обоим тротуарам в сторону города спешили школьники и продавцы. Второе окно выходило в сад, и он не заметил за каменной оградой у соседей никаких признаков жизни. Спустился в переднюю, однако не смог открыть ни парадную дверь, ни черный ход, а сестра все не появлялась. Он уже собрался вылезти через окно, когда на кухню вошла Валери в халате.
— И как прикажешь выбираться из твоей клетки? — возмущенно спросил он. — Ключа нигде нет, я везде искал.
— Ты мог бы для начала пожелать мне доброго утра.
— Доброе утро. Немедленно дай мне ключ.
— Он тебе ни к чему.
Жосс и без того был в прескверном настроении, с самого утра ему не хватало казарменного распорядка, непривычная свобода лишь раздражала. К тому же слова сестры противоречили здравому смыслу, и он побелел от гнева. Она почувствовала, что брат в отчаянии и растерянности опасен, а потому вручила ему ключ, не дожидаясь выплеска ярости. Пока он пил кофе на кухне у окна, Валери указала на обширный огород позади дома.
— Часть дня ты можешь проводить вон там, пропалывая грядки.
— Ни за что, — отрезал Жосс.
— Но тебе будет скучно. Чем ты собираешься заняться?
— Наслаждаться жизнью в отставке, — мрачно ответил Жосс.
После завтрака брат собрался уходить и так спешил с деловым озабоченным видом, что Валери не удержалась и спросила, куда он идет; уклончивый ответ лишь раззадорил ее любопытство. Жосс поднялся вверх по улице Аристид-Бриан, вошел в город и направился к центру, не обращая внимания ни на архитектуру, ни на проезжающие машины, ни на домохозяек, что вышли за покупками. Скорый шаг, беспокойный взгляд — казалось, он опаздывал на какую-то важную встречу. Миновав центр города и очутившись на перекрестке, Жосс не знал, в какую сторону свернуть, наконец выбрал улицу Тьер, но засомневался, а потому пошел медленнее, то и дело порываясь вернуться. Внезапно перед ним открылся плац, огороженный решеткой, именно в тот момент, когда Жосс уже совсем отчаялся его найти. Прежде в этом квартале была расквартирована кавалерийская часть, а теперь тут осталось лишь управление интендантской службы. Только наметанный глаз отставного аджюдана смог уловить едва заметные берущие за душу неровности гладкого пустынного плаца, только его сердце учащенно забилось при виде мертвенной синевы огромных окон казарменных помещений и остекленной серо-зеленой крыши манежа. Некогда здесь царил безупречный порядок, и, хотя от казарм не осталось ничего, кроме остова, Жосс почувствовал всю глубину собственного падения, устыдился своих жалких штатских тряпок и не решился остановиться и вдоволь налюбоваться покинутым плацем. Он поспешно прошел мимо, затем вернулся и отворил дверь кафе, что располагалось напротив. Хозяйка принесла ему бокал белого вина, попыталась завязать разговор о том о сем, не добилась ни слова в ответ и все равно принялась жаловаться на значительные убытки, которые причинил ей отъезд кавалерии. Она горько кляла социалистов в городском управлении, не сумевших удержать военных в городе.
— Эти людишки не понимают, что наша провинция без удальцов стала безутешной вдовой.
Дальше она пустилась в пространные воспоминания о былом процветании своего заведения, но посетитель посмотрел на нее так, что болтушка мгновенно умолкла и вернулась к стойке. Жосс устроился у окна и без помех предался блаженному созерцанию. Сам плац куда интересней зданий по его периметру. Никто, кроме аджюдана, не смог бы постичь красоту и бесконечную изменчивость плаца. Это пространство обладало еще одним особым, трудно уловимым измерением: причастностью к военной дисциплине. Жосс изучал плац не меньше часа и все равно не исчерпал богатства впечатлений: ему открывались все новые черты, поражающие воображение и вместе с тем родные. Каждая помогала извлечь из копилки памяти яркое переживание или отчетливую картину.
Около одиннадцати из дверей самой дальней постройки вышли два человека, сержант и штатский, они направились через плац к воротам. Штатский нес зонтик, будто саблю, а значит, тоже был отставным военным. Рассмотрев его вблизи, Жосс понял по сдержанному покрою костюма, строгому галстуку и черной фетровой шляпе, простодушно сдвинутой набекрень, что не ошибся. И вздохнул с облегчением, поскольку не мог без боли смотреть, как штатский топчет плац, — Жосс считал это немыслимым святотатством. Однако когда двое военных вошли в кафе, ему не захотелось подсесть к ним, познакомиться, поговорить. В армии он не заводил друзей, держался особняком, ни с кем не сближаясь. Нижние чины повсюду ненавидели его за жестокую непреклонность, страстную приверженность дисциплине и мелочное, придирчивое следование правилам. Младшие офицеры сторонились его, старшие не скрывали презрения, уверенные, что образцовый аджюдан до крайности туп и бесчеловечен. Он платил им той же монетой.
Вернувшись домой, Жосс заметил, что сестра крайне взволнована, хоть и пытается выглядеть спокойной. Утром Валери воспользовалась отсутствием брата, порылась в его вещах и наткнулась на пачку презервативов, которые он из приличия спрятал за стопкой белья. Собственно, на такие находки она и рассчитывала. Мысль о том, что у брата могут быть непотребные отношения с женщинами, вызывала у нее одновременно отвращение, гнев, священный ужас и жгучее любопытство. Во время обеда, пока он ел, не обращая на нее ни малейшего внимания, она поглядывала на него исподтишка и все больше распалялась и раздражалась при виде невозмутимого, самоуверенного, циничного самца, который, судя по всему, не думал ни о чем, кроме мерзких скабрезностей. Даже его молчание казалось ей вызывающей наглостью, она больше не могла сдерживаться и спросила резко и грубо, заставив его вздрогнуть от неожиданности:
— Где ты был нынче утром?
Жосс со смущенным виноватым видом пустился в пространный путаный рассказ об утренней прогулке по городу. Боясь проговориться о своем паломничестве к плацу, он постоянно сбивался, спешил, то есть явно пытался скрыть какую-то постыдную тайну. Валери медленно поднялась, грозно нависла над столом и произнесла, задыхаясь от гнева:
— У тебя было свидание с женщиной!
— Нет, — тихо возразил он, — свидания с женщиной у меня не было.
Сестра заблуждалась на его счет, и Жосс успокоился. Однако Валери не унималась. Тогда он сказал:
— А тебе какое дело?
— Какое дело мне? Меня-то все в городе знают. Не желаю прослыть сестрой бесстыжего развратника.
Ответ Жосса потряс ее до глубины души.
— И не мечтай, сестренка, будто я стану ради тебя обходиться без женщин, — ласково проговорил он.
Жосс повадился приходить в кафе напротив плаца по утрам три раза в неделю. Сидеть там каждый день ему не позволяла стыдливость. К тому же его смущала неприличная для военного пронзительная нежность, что охватывала его при виде покинутых кавалеристами построек, которые, подобно ему, больше никогда не будут служить по назначению и обречены на слом. В дни, когда нельзя было любоваться плацем, он все равно уходил из дома, желая не столько насолить сестре, сколько убить время. Жосс, сдержанный и скучающий, безразличный к людям и красивым видам, бесцельно бродил по улицам и проселкам. После долгих странствий без смысла и приключений он с удовольствием возвращался домой, его радовало даже присутствие враждебной сестры, хотя та неотступно следила за ним инквизиторским взглядом и набрасывалась по малейшему поводу. Полнейшее несходство натур на каждом шагу приводило их к стычкам и скандалам, но, по сути, оба нуждались в постоянном нервном напряжении, мучительном и бодрящем. Жосс иногда нарочно говорил что-нибудь обидное или беспардонно нарушал правила домашнего распорядка, чтобы увидеть, как глаза сестры мечут молнии, и снова испытать несравненное удовольствие, которое прежде ему доставляла бессильная ярость солдат, оскорбленных его площадной бранью или язвительными замечаниями. Но порой он догадывался, что сестра относится к нему недоброжелательно и подозрительно не просто так, а по какой-то тайной причине, связанной с ее ущемленной женственностью, и Жосс испытывал ужас и отвращение. Случалось, эти чувства властно захлестывали его в пылу ссоры, и он внезапно сдавался, позволяя ей торжествовать.
Время после обеда казалось бы бесконечным и невыносимым от неизбывной скуки, если б Жосс не придумал способ изводить сестру, растравляя ее любопытство: он поднимался к себе в спальню, запирался на ключ, говорил, что у него срочная работа, и отказывался ответить, какая именно. В действительности Жосс сидел в кресле, читая газету или глядя в потолок. Убедившись однажды, что сестра подслушивает под дверью, Жосс переменил тактику: теперь он подходил к столу и выстукивал черенком перочинного ножичка монотонный отчетливый ритм, а когда уставал от игры, требовавшей напряженного внимания, направлялся к мраморному камину и водил по нему расческой с теми же равными промежутками. Валери не могла понять природу постоянного стука, неизбывного скрежета и буквально лопалась от досады и любопытства. Жосс усердно, терпеливо день за днем совершенствовал звукоизвлечение и постоянно изобретал все новые инструменты. К примеру, он навострился ловко, будто человек-оркестр, правой рукой стучать по столу, а левой встряхивать купленную на восточном базаре сетку с целлулоидными шариками, начиненными дробью, которые издавали странное глухое бряцание. Прежде он с не меньшей изощренностью изводил своих подчиненных. Валери, доведенная до отчаяния, вне себя от злобы, поняла, что должна отомстить. Она тоже начала запираться у себя в спальне после обеда под предлогом каких-то таинственных занятий, вот только брат не собирался подслушивать у нее под дверью, так что приходилось шуметь достаточно громко, чтобы он услышал ее через две стены. Поначалу все старания оставались безуспешными, но наконец ей пришла в голову гениальная мысль: притащить в спальню точило. Валери было жалко ножей, поэтому она принялась водить по точилу металлическими обломками, старыми проржавевшими кастрюлями, извлекая леденящие душу звуки. Услышав их впервые, Жосс обомлел, но мгновенно овладел собой. Ему как истинному виртуозу примитивная какофония сестры была нипочем, он продолжил оттачивать свои симфонические вариации и с немалым удовлетворением отмечал, что по временам точило за стеной замирало и поскрипывание паркета в коридоре изобличало присутствие Валери.
Вечером Жосс выходил из спальни, запирал ее на ключ и отправлялся в город с объемистым пакетом под мышкой, в котором на самом деле не было ничего, кроме смятой оберточной бумаги; пакет он выбрасывал в рощице, неподалеку от железнодорожного переезда. Улица Аристид-Бриан, удаляясь от города, уводила к железной дороге и терялась посреди сколоченных наспех бараков и жалких лачуг. Проходя мимо этих трущоб, Жосс часто встречал девочку-подростка, черноволосую, смуглую, с волчьим взглядом, дочь нищих испанских эмигрантов, и каждый раз она ему зазывно улыбалась и даже заговаривала о чем-то. Он боролся с искушением ей ответить, боясь запятнать честь мундира общением с замарашкой в лохмотьях. А вот регулярные посещения публичного дома на улице Блан-Бокен чести мундира не угрожали; он ходил туда каждую пятницу, считая еженедельные визиты вынужденной данью гигиене и наслаждаясь атмосферой, напоминавшей ему о походной жизни.