Проходящий сквозь стены. Рассказы
Шрифт:
Не дожидаясь изъявлений благодарности, он снова направился в контору, а там достал тетрадь и вписал в колонку добрых дел: «По велению сердца повысил жалованье кухарки Мелани на пятьдесят франков, хоть она изрядная грязнуля». Повысить жалованье кому-либо еще он не мог, а потому направился в трущобы и посетил несколько бедных семей. Хозяева встречали его весьма настороженно и недружелюбно, появление пристава вызывало у них страх, но Маликорн поспешно успокаивал их, мол, он здесь не по долгу службы, и вручал, уходя, пятьдесят франков. Зачастую у него за спиной «премного обязанные ему» бедняки прятали деньги в карман с недовольным ворчанием: «Старый ворюга (кровопийца, жмот) нажился на нашем горе, ему-то есть из чего милостыню подавать». Но это они так, не со зла, из стыдливости, нельзя же враз изменить мнение о человеке.
К вечеру первого дня в тетради воскресшего пристава набралось двенадцать добрых дел на общую сумму в шестьсот франков и ни одного дурного. Назавтра он продолжил раздавать деньги нуждающимся и с тех пор не останавливался. Двенадцать добрых дел стали его ежедневной нормой, иногда, если у него пошаливала печень или нарушалось пищеварение, он старался ее превысить, и тогда их количество доходило до пятнадцати, а то и до шестнадцати. Прежде Ветрогон боялся дурного самочувствия начальства, поскольку ему неизменно доставалось на орехи, но теперь, наоборот, из-за продолжительной желудочной колики Маликорна жалованье клерка повысилось еще на пятьдесят франков.
Многочисленные благодеяния пристава не остались незамеченными. По городу поползли слухи, будто Маликорн собрался выставить свою кандидатуру на предстоящих выборах в мэры, а потому заискивает перед избирателями; люди знали его давно и не могли поверить, что он действовал бескорыстно. Поначалу у него опустились руки, пристав обиделся, но потом вспомнил, как велика его ставка в этой игре, и стал копить добрые дела с удвоенной энергией. Ему показалось, что одной только помощи частным лицам недостаточно, нужно еще поддержать дам-благотворительниц, приходского священника, общество взаимного страхования, братство пожарных, объединение выпускников коллежа и все остальные христианские и светские организации, если только их глава обладал влиянием и внушал доверие. Таким образом, пристав всего за четыре месяца истратил десятую часть своего состояния, зато и приобрел солидный вес в обществе. Теперь весь город считал его образцом христианина и гражданина; пример Маликорна оказался необычайно заразительным, приток пожертвований в филантропические комитеты мгновенно увеличился, так что учредители смогли устраивать многочисленные банкеты, где столы ломились от изысканных яств, а ораторы произносили с чувством душеспасительные речи. Отныне даже бедняки не скупились на похвалы, щедрость Маликорна вошла в поговорку. То и дело слышалось: «Добрый, как Маликорн», — но еще чаще люди, особо не вдумываясь в смысл довольно необычного и нелепого высказывания, которое резало слух непосвященных и казалось злой шуткой, говорили в простоте: «Добрый, как судебный пристав».
Маликорну оставалось лишь поддерживать свою добрую славу, не ослабевать в стяжании добродетели и со спокойным сердцем ждать, когда Господь вновь призовет его к себе. Однажды самая главная дама-благотворительница, мадам де Сент-Онюфр, принимая от него очередное приношение, произнесла с чувством: «Вы святой человек!» На что пристав, преисполненный смирения и скромности, возразил:
«Ну что вы, мадам, это слишком. Мне до святости еще далеко».
Между тем его супруга, хорошая хозяйка, разумная, бережливая женщина, считала, что вся эта доброта недешево им обходится. Она вправе была сердиться, поскольку истинная причина внезапной расточительности мужа от нее не ускользнула.
— Ты только о себе и думаешь, ничуть не изменился. Покупаешь место в раю, а до спасения моей души тебе и дела нет, — высказала она ему напрямик.
Маликорн промямлил в ответ, что любое даяние само по себе благо, однако упрек задел его за живое, и, чтобы унять угрызения совести, он в конце концов разрешил жене ради жизни вечной тратить, сколько ей заблагорассудится. Та с негодованием отвергла его благородное предложение, и пристав против воли испытал величайшее облегчение.
Он неукоснительно записывал все свои добрые дела, и к концу года у него накопилось шесть толстых школьных тетрадей. Маликорн частенько доставал их из ящика, с удовольствием перелистывал и взвешивал на руке. Что может быть утешительнее страниц, справа сплошь исписанных перечнем благодеяний, а слева девственно чистых, коль скоро ничего дурного он не совершал! Пристав, предвкушая райское блаженство, мечтал о том дне, когда предстанет перед Богом со столь внушительным капиталом.
Как-то раз, распродав имущество одного безработного, он возвращался по грязным узким улочкам трущоб и внезапно почувствовал тревогу и смятение. Никогда прежде ему не доводилось испытывать такой безнадежной тоски и беспричинной щемящей грусти. Он выполнил свой долг как всегда бестрепетно, без лишних сожалений, а потом еще вручил задолжнику пятьдесят франков, так что поначалу на душе у него было спокойно.
Свернув на улицу Потерн, Маликорн вошел в сырой, зловонный подъезд населенного бедняками доходного дома, который принадлежал его постоянному работодателю, месье Живоглоту. Пристав навещал местных жителей с давних пор, прежде, чтобы описывать имущество неплательщиков, теперь, чтобы раздавать милостыню. Ему предстояло взобраться на четвертый этаж. Маликорн миновал узкий коридор с липкими стенами, одолел три пролета и оказался под самой крышей, на чердаке, едва освещенном тусклым неверным светом. Он сочился из круглого слухового окна, снаружи заслоненного скатом крыши мансарды. Запыхавшийся пристав остановился и огляделся. От сырости штукатурка на чердачном потолке и стенах покрылась пузырями, некоторые из них лопнули, словно фурункулы, обнажив гнилое черное дерево балок и перекрытий. Под окном стоял металлический таз и лежала половая тряпка, но они не спасали от льющейся внутрь дождевой воды источенный, потемневший пол: местами он был покрыт пятнами плесени, будто ворсистыми ковриками. За свою долгую жизнь судебный пристав повидал немало шатких лестниц и темных чердаков, привык даже и к здешнему тяжелому, тошнотворному запаху. Однако сейчас душевная боль докучала ему еще назойливей, и казалось, что он вот-вот догадается о ее причине. За одной из дверей, выходивших на лестничную площадку, заплакал ребенок, но где именно, Маликорн не мог понять и постучался наобум.
Дверь открылась, пристав вошел и оказался в полнейшей темноте: тесное помещение, вроде коридора, было поделено надвое перегородкой, и свет проникал в первую каморку только сквозь застекленную дверь, отделявшую ее от второй. Перед Маликорном стояла совсем юная худенькая женщина с изможденным лицом. За ее юбку цеплялся малыш лет двух, при виде незнакомца он перестал плакать от удивления и любопытства. Пристава пригласили во вторую комнатку, где он увидел кровать с ременным днищем, два стула, у окна с видом на крыши — некрашеный деревянный стол, а на нем старенькую швейную машинку. Такую убогую обстановку Маликорн встречал и прежде, однако впервые в жизни почувствовал неловкость в жилище бедняков.
Обычно, посещая неимущих, он особо не задерживался. Не садясь, задавал пару вопросов по существу, отделывался общепринятой формулой утешения, оставлял деньги и сразу же уходил. В этот раз Маликорн и не подумал достать кошелек, ему было совестно, что он вообще пришел. Мысли путались, он не мог выговорить ни слова. Не мог поднять глаза на молодую швею, в смущении вспомнив, что он ведь судебный пристав. И она молчала, оробев, хотя часто слышала, что он человек благочестивый и щедрый. Один только малыш проявил гостеприимство. Поначалу он тоже дичился, но вскоре освоился, усадил незнакомца на стул и сам взобрался к нему на колени. Пристав вспомнил, что не взял с собой конфет, и чуть не заплакал от огорчения. Внезапно с лестничной площадки резко, бесцеремонно постучали тростью.
Испуганная швея бросилась в темный закуток, прикрыв за собой застекленную дверь.
— Ну что? — грубо и надменно спросил месье Живоглот; пристав сразу узнал его голос. — Ну что? — повторил он. — Сегодня мы разочтемся, надеюсь?
Маликорн не расслышал, что пролепетала в ответ швея, но смысл был и без того ясен. Живоглот взвыл так, что весь дом затрясся, а малыш съежился от страха.
— Нет! С меня хватит! Рассказывайте кому другому эту чушь! Мне нужны деньги! Платите за квартиру, немедленно! Где ваша выручка? Куда вы ее спрятали? Несите сюда!
Прежде Маликорн, мастер своего дела, мог как никто другой оценить искусство месье Живоглота, который виртуозно вытрясал из бедняков последнее. Но теперь, обнимая дрожащего ребенка, он и сам испытывал ужас.
— Давайте все, что есть, и побыстрей! — вопил домовладелец. — Не то я позову того, кто вам весь дом перевернет!
Тут Маликорн осторожно пересадил мальчика на другой стул, встал и направился к Живоглоту, сам еще не зная, что скажет и что сделает.
— Глядите-ка! — обрадовался тот. — Помянешь черта, он сразу и явится!