Проигравший. Тиберий

Филимонов Александр Васильевич

Вскоре Тиберий окончательно порвал свои отношения с матерью. Ливия, оправившись от страха, что ее будут обвинять в организации покушения на жизнь Германика, воспрянула духом и попыталась восстановить влияние на сына. Это ему не понравилось. Он публично отверг несколько кандидатур, предложенных Ливией в городские магистраты: «Господа сенаторы, я вынужден просить вашей помощи против докучливых просьб Ливии Августы. Она требует, чтобы я ставил на высокие должности людей, известных мне своей непорядочностью и дурными привычками. Я не хочу ее ни в чем винить, но совершенно очевидно, что она уже потеряла ясность ума и не может больше допускаться к государственным делам». Послушный сенат вынес такое постановление, и Ливии с этих пор предписывалось беречь свою старость и вести обычный образ жизни, подобный тому, который ведут простые

домохозяйки. Даже от участия в обрядах весталок она была отстранена.

Все же среди сенаторов, во всем покорных воле Тиберия, нашлось немало таких, кто понимал важность случившегося. Дело было не в том, что вздорная и властолюбивая старуха Ливия терпела от сына очередное поражение. Заканчивалась целая эпоха в истории Рима — ведь Ливия была его правительницей едва ли не в большей степени, чем сам Август. И то, что сенат пошел на поводу у Тиберия, было явным, а не выдуманным оскорблением величества — попиралась последняя воля Августа, назначившего в завещании Ливию и Тиберия наследниками первой степени. Самые, если можно так сказать, бесстрашные из сенаторов, как могли, пытались выражать протест. Старик Луций Аррунций, например, заявил, что раз уж с Ливией решили обойтись так жестоко («Не забывайте, господа сенаторы, что она носит имя Августы, дарованное ей мужем, что наряду с Августом ей должны были быть посвящены храмы»), то нужно хотя бы присвоить ей титул матери отечества, ведь сам Август неоднократно говорил об этом. А сенатор Азиний Галл, вечный противник Тиберия, понимая, что ни одно предложение, связанное с оказанием почестей Ливии, не пройдет, предложил нечто абсурдное: отпуская великую правительницу на покой, оставить ее в большой политике номинально: то есть называть во всех сенатских постановлениях Тиберия — Тиберием Ливиадом, то есть сыном Ливии.

Таким образом, все государственные решения будут осенены ее именем.

Разумеется, Тиберий из скромности отверг все эти предложения.

Сама Ливия, узнав о том, что она больше не хозяйка в Риме, отважилась на безумный поступок — решила предать огласке письма Августа. Это была месть сыну, и Ливия, ослепленная желанием отомстить, уже не заботилась о своей репутации — о том, как она будет выглядеть в глазах общества, когда ее спросят, почему письма, столь важные, держались ею в тайне?

Она сделала вид, что довольна тем сенатским постановлением, дававшим ей возможность наконец отдохнуть — и по этому радостному поводу устроила у себя во дворце большой прием. Пригласила на него жен сенаторов и городских магистратов. Не пожалела средств на то, чтобы праздник оставил у всех незабываемое впечатление. Гости и впрямь были поражены пышностью приема, изысканностью угощений и богатыми подарками — каждая получила какую-нибудь драгоценность. В центральной зале дворца, где расположились Ливия и гостьи, хватило места и для актеров, разыгрывавших представления, и для музыкантов, и для певцов. Но главный концертный номер, как оказалось, был припасен Ливией на десерт. Она объявила, что вдруг вспомнила, как любили они с Августом такие вот дружеские приемы, как много у них было хороших друзей и поводов для того, чтобы их приглашать в гости. От этих воспоминаний Ливия перешла к тому, каким великим правителем был Август и как ей во всем доверял — от мелочей до важнейших решений, влияющих на судьбу отечества.

В подтверждение своих слов Ливия велела секретарю принести несколько писем. Они были ею заранее приготовлены, и секретарь отлучился за ними ненадолго, но и за это малое время в зале успела воцариться гробовая тишина, несмотря на то что в нем находились одни женщины. Им всем было ясно, что они сейчас узнают какой-то важный секрет.

Ливия, полистав письма, сшитые в изящно украшенную книгу, словно бы наугад выбрала одно, где говорилось об отношении Августа к доносчикам.

«В том случае, — писал Август, — если я подозреваю, что доноситель выдвигает свои обвинения не из чувства истинного патриотизма и гражданской порядочности, а желает прямо или косвенно извлечь из них пользу для себя — я не только не принимаю в расчет его показаний, но ставлю черную отметку против его имени и никогда впоследствии не поручаю ему ответственный пост».

Это был пока лишь намек на то, что Тиберий пользуется ложными доносами ради власти и личного обогащения. Но гостьям уже не нужно было намекать, что Ливия собирается нанести последний удар по сыну. Все слушали затаив дыхание объединенные общим чувством злорадства — и Ливия по лицам присутствующих поняла, что Тиберия ненавидят все без исключения. Она прочитала еще одно письмо, относящееся к тому времени, когда Тиберий хотел возвратиться в Рим с острова Родос. Август в этом послании говорил о том, что он не может побороть неприязни к Тиберию, и удаление его в ссылку считает большим благом для государства. Кроме того, Август писал, что хочет добиться для Ливии почетного титула: «Если меня величают отцом отечества, то мне кажется нелепым, что тебя не величают матерью отечества. Клянусь, ты сделала в два раза больше, чем я, для государственного переустройства. Почему ты просишь меня подождать еще несколько лет, прежде чем обратиться к сенату с ходатайством оказать тебе эту честь?»

Снова не вызывало сомнений, в чей огород брошен этот камушек. Но окончательное направление спектакль, разыгрываемый Ливией, принял, когда она долисталась до одного из последних писем супруга.

Август писал, не скрывая раздражения:

«Вчера, когда я обсуждал государственную политику с Тиберием, дорогая жена, меня внезапно охватило чувство глубочайшего отчаяния и сожаления при мысли о том, что придет время, и эти глаза навыкате станут грозно сверкать на римский народ, этот костлявый кулак станет стучать на него, зубы — скрежетать, огромные ноги — топать. Но я на минуту забыл о тебе и о нашем милом Германике. Если бы я не верил, что, когда я умру, Тиберий будет следовать твоим указаниям во всех государственных делах и, устыдившись Германика, станет вести по его примеру, хотя бы с виду, пристойную жизнь — я бы даже сейчас, клянусь, лишил его наследства и попросил сенат взять обратно все его почетные титулы. Это не человек, а зверь. За ним нужен глаз да глаз».

Прочитав это письмо, Ливия сделала вид, что устала. Прием был закончен. Она не сомневалась в том, что ни одна из присутствовавших на приеме женщин не сможет не рассказать обо всем услышанном своим близким и знакомым. Такой тайной поделиться было и заманчиво и почетно — словно сама имеешь отношение к делам государства.

Среди сенаторов, а также любовников их жен нашлось несколько человек, преданных Сеяну. Они тут же донесли ему о поступке Ливии, и Сеян бросился к Тиберию. Он давно ждал, что это произойдет, и обрадовался — хозяин, раздосадованный тем, что весь Рим теперь знает о содержании этих писем, наверняка согласится с предложением покинуть столицу на некоторое время, до тех пор пока пересуды не утихнут. А кого он оставит вместо себя? Конечно, своего лучшего друга Сеяна.

Так и получилось. Тиберий уехал из Рима и поселился на вилле, расположенной недалеко от столицы, чтобы Сеян мог каждый день навещать его и приносить вести о том, что творится в сенате. Сеяна он назначил своим доверенным лицом, и все вопросы должны были решаться с его участием.

Расслабляться и забывать о нанесенных ему матерью обидах Тиберию помогали его спинтрии, тайком привезенные сюда Сеяном из укромных подвальных комнаток. Все, что происходило на вилле, было надежно укрыто от посторонних глаз — германская стража императора никого сюда не пропускала, кроме Сеяна и еще одного человека — римского всадника по имени Тит Цезоний Приск.

Этот Приск был скандально известен в Риме своим распутством. Он не скрывал пристрастий к различного вида оргиям и устраивал их в своем городском доме, находящемся в густонаселенной части Эсквилинского холма, почти на глазах у соседей. И так всех раздражал, что эти соседи наконец донесли на Приска в сенат — как раз в то время набирала силу кампания в защиту нравственности, развязанная Тиберием. Приска вызвали в сенат, и Тиберий лично кричал на него, обвиняя в нарушении древних и священных норм поведения гражданина. Все думали, что для распутника разнос закончится печально — лишением имущества и высылкой, а то и еще чем-нибудь похуже. Но в тот день Приск, выслушавший обвинительную речь Тиберия, никак не был наказан и покинул здание сената самостоятельно. А вечером Тиберий нанес ему визит, сказав ошеломленному Приску, что хочет лично убедиться — так ли тот распутен, как о нем говорят. Нет ли тут ошибки, в результате которой может пострадать невиновный? Сообразительный Приск мигом понял, что от него требуется, и постарался угодить императору, ноздри которого — он видел — так и раздувались от предвкушения чего-то необычного.