Происхождение боли
Шрифт:
Сквозь листья Анна увидела зелёную поляну, на которой резвились и отдыхали под присмотром аборигенов маленькие дети. Их было около двадцати, голеньких, здоровых и счастливых. Розовая, белокурая девочка пятнадцати месяцев бегала за фазаном. Мальчик, похожий на монгола, толстощёкий, со всегда улыбающимися глазами чесал дёсны о кожуру яркого апельсина. Другой, наверное, индус, нетвёрдо сидя в траве, с восторгом следил за мартышками, он то и дело взвизгивал и высоко взмахивал ручками. Самый старший ребёнок, тоже смуглый, катался на кентавре-карлике, кентавре-пони, животная часть которого была почти вороной, а человеческая — негроидной и толстой. В центре лужка лежал необычный сфинкс — женщина-пантера, коренастая и гибкая, вся смолистая, страшноватая,
Все детишки то и дело подбегали или подползали к нянькам, или подзывали их к себе, чтоб попить молока. Среди заботниц встретились и обычные женщины, тихие, в тонких белых облачках туник, с покрытыми волосами. Они притягивали к груди головки младенцев и сонно улыбались.
По краям поляны, на камнях под деревьями сатирицы и сатирята плели корзины, но не из голых прутьев, а из лиан, густо покрытых мягкими тонкими зелёными хвоинками, так что в конце работы получалось подобие овального помпона. В одну из таких пушистых корзин бережно положили самого крошечного спавшего младенца, перед этим внимательно его осмотрев, и унесли куда-то. Анну это насторожило. Она нашла глазами ещё одного малыша, уже давно лежащего в траве. Казалось, он на глазах уменьшался, истончался, сжимался в комочек, ступнюшки подвернулись, ладошки закрылись; его кожа меняла цвет, из золотисто-розовой становилась бледно-лиловой. И его скоро подняли, спрятали, понесли прочь.
Анна, забыв обо всём на свете, вскрикнула и вцепилась в лозы плюща — они, уже побуревшие от одного её дыхания, мгновенно скомкались, иссохли, раскрошились. Кентавр подался было от зелёной завесы, но наездница ещё громче закричала: «Нет! что они делают!?». Тут на голову ей упало несколько плодов, брошенных мартышками, она схватилась за темя и выпустила плющ, но успела разглядеть, что сфинкс одним прыжком взметнулась с лужайки вверх, на деревья и исчезла.
— Подожди! Там два ребёнка — с ним что-то случилось! Они словно умерли! — Анна дёргала почти бегущего кентавра за гриву, била его пятками. Он не стерпел, остановился, опёрся на ствол деревца и ответил глухо, сипло:
— Ничего плохого здесь не происходит…
— Дух зла повсюду видит только зло, — прошипел другой голос — это сфинкс, обогнав, подстерегла их тут, на изогнутом дугой чешуйчатом стволе.
— Хватит меня так называть! — взбунтовалась странница, — У меня есть имя — Анна! Я не такая скверная, как вы думаете. Мне лишь хочется знать, отчего помертвели маленькие дети и что с ними теперь сделают!
— Я мало знаю о людях и не могу её успокоить. Объясни ей ты, и поскорее, иначе мне не успеть,… — виновато и почтительно сказал кентавр.
— Неси её к набережной. Я побегу за вами и прослежу, чтоб она ни на кого больше не покусилась.
Глава LХ. В которой сбывается надежда Макса
Здравствуй, утро.
При мозаично-разноцветном свете Эжен перевёл зрение в микроскопный режим и наблюдал за обитателями своих слёз. Капельные существа держались друг за друга, составляя изогнутые неподвижные цепочки; некоторые медленно плавали в одиночестве.
Соскучившись, попробовал увидеть улицу, вообразил, что распахнул окно. Угол соседнего дома ярко высвечен, фасад пересекает по диагонали синяя, словно весенняя тень.
Здравствуй, милое утро. Ты уже не грозишь вечной ночью.
Макс прервал занятие камином, сел у постели, натянул перчатку и погладил побратима по голове, улыбнулся:
— Итак, мы стратегически не ошиблись и миновали кризис не просто благополучно, но с удовольствием. Твоё желание умереть сильно, однако, как почти у всех (даже у меня) — поверхностно, а в глубине
— Ну, ты ведьмак! — ответил Эжен, едва шевеля губами скорей от сладкой лени, чем от болезненной слабости, — Обманул меня!
— Ничуть. Случилось всё, что я обещал, а то, на что уповал молча, могло ведь и не сбыться: я не знал, с чем встречусь в твоём ментальном пространстве и как справлюсь…
— Было трудно?
— Что ты! — сияя, воскликнул Макс, — Ты сделал мне по крайней мере три ошеломляюще приятных сюрприза. Обычно, даже при низкой степени активности сознания, человеческая душа как бы огорожена полосой ловушек и лабиринтов, лесом лжи, в котором гипнотизёр может блуждать без конца. У тебя я не нашёл ничего подобного. Твой внутренний мир — один из самых бескордонных. Это не всегда означает гостеприимство, и я готовился бороться с потаёнными чудовищами в его сердце, но ты, как видно, держишь их на крепкой привязи. Наконец, я не предполагал, что, за всю жизнь не бывавший нигде, кроме Парижа и Ангулема, никогда не купавшийся в роскоши, ты накопил такие сокровища радостных впечатлений. Я уже построил свою армию азиатских и африканских, морских и приполярных красот, чтоб провести их по унылой пустыне, но пустыня оказалась роскошней джунглей Перу или Сиама!.. Правда, я не встретил в твоём персональном эдеме того, что там должно было бы быть. Ни одного продукта культуры или искусства! Ни одного человеческого лица!.. Мелькнуло что-то похожее на храмовый интерьер, но тут же превратилось в лес.
— Значит, это и есть мои чудовища, сидящие на цепи.
— Твоя семья? Все твои знакомые и жилища?
— Я провёл тебя туда, куда ты хотел. Чего ещё?…
— Прости. Это только праздные размышления. Давай переоденемся: ты весь мокрый… В каком месяце ты родился?
— В ноябре. Десятого.
— Твоё созвездие — скорпион, а стихия — земля. Однако ты очень привержен к воде…
— Может, у меня просто жажда?
— Что ж ты молчишь! — Макс бросил мимо рук побратима свежую фланелевую рубашку, зашарил по столу и полках в поисках питья, но, не найдя подходящей жидкости, снял перчатки, очистил мандарин, отщипнул дольку, снова надел перчатки, взял дольку пинцетом и так, словно из птичьего клюва, скормил её Эжену, после чего забрал его бельё, прихватив тряпки ещё и газетой, затолкал всё в горящий камин, туда же отправил перчатки и туда же, в огонь немого погодя сунул кончиками пинцет, но, и прокалив инструмент, не унялся — принялся надраивать ладони тампоном с каким-то ядрёным спиртом. Глядя на его педантичные манипуляции, Эжен только насмешливо псыкнул и, отворачиваясь, махнул рукой.
Глава LХI. О разнообразии
Постаревший на двадцать лет, кентавр остановился у высокого каменистого берега, на последней травяной кочке. Цветущий лес остался далеко позади, под ногами снова серели прискорбные окаменелости, частично поросшие мхами, исщерблённые, затоптанные. Дорога загибалась внутрь чёрного залива и разрывалась вдоль: левая половина уходила на скалистую кручу, правая — сползала вниз. Отсюда Анна увидела причал, точнее догадалась, что это простёртое по тёмной воде серо-белое сооружение, похожее на остов великанова туловища, — и есть стержень адской гавани, пирс-хорда с пирсами-рёбрами.
— Мне туда?
— Да. Возьми это, — кентавр протянул две луковки инжира, — Съешь, если захочешь.
— Спасибо тебе за всё. (- он повернул было к лесу — ) Подожди! А где же сфинкс?
— Кто?
— Чёрная дикая кошка с женской головой.
— Она тебя найдёт.
— Извини, что задерживаю, — Анне было страшно встретиться со стражницей один на один, — От разговоров со мной ты ведь не так страдаешь? Вот ты не понял, что такое сфинкс… А… о сатирах и кентаврах ты слышал?
— Да, но, — на большом и неправильном лице нелюдя показалась унылая, усталая усмешка, — Я не знаю, какое из этих двух слов ты применяешь ко мне.