Происшествие с Андресом Лапетеусом
Шрифт:
— Передайте ему привет от Оскара и Хельви. Если вы позволите, я напишу ему несколько слов.
— Пожалуйста.
Пыдрус написал что-то на листке блокнота и подал сестре записку и букетик альпийских фиалок.
Вечером они с Хельви опять говорили об Андресе Лапетеусе.
— Его состояние все еще тяжелое, — сказал Пыдрус.
— У Андреса очень крепкое здоровье.
— Что-то выбило его из колеи. Иначе он не поехал бы ночью в город. Он очень уравновешенный человек.
— Я считала, что хорошо знаю Лапетеуса, но, выходит, сущности его
— Почему он пригласил нас к себе?
— Что его ожидает?
— Будь я судьей, я попал бы в дурацкое положение. Тут и майор Роогас не знает, что сказать.
— Когда-то я его очень уважала.
Пыдрус не ответил.
— Ты ведь знаешь это.
Он спросил себя: уж не любит ли она снова Лапетеуса? Несчастье могло разбудить то, что казалось давно угасшим.
— Тебе следовало бы его проведать, — заметил Пыдрус.
Хельви инстинктивно почувствовала, почему он так сказал.
— Ни один из нас не может заново начать прошедшее. Да я сейчас и не хотела бы этого. Но мне жаль его.
— Сестра посоветовала позвонить через неделю. Быть может, тогда ему станет лучше, — сказал Пыдрус. — В больнице он пробудет еще несколько месяцев.
— Поправится — переведут в тюрьму.
— К виновникам аварий закон суров. А он еще и пьян был. Но Лапетеуса защищает вся его жизнь. И состояние здоровья…
— Одно время я считала Андреса карьеристом.
— Карьеристом? Кто знает. Возможно, он просто…
Пыдрус запнулся. Вдруг обнаружил, что знает Лапетеуса все же поверхностно.
— И я не сумела бы написать ему характеристику, — сказала Хельви.
— Мы чертовски плохо знаем друг друга, — задумчиво заметил Пыдрус. — Тебе не кажется, что мы стали судить о людях по внешним приметам. Тех, кто дерет глотку на собраниях, привыкли называть принципиальными людьми. При этом никто не замечает, как часто такие громогласные товарищи меняют свою точку зрения. О тех, кто нормально выполняет свои рабочие обязанности, пишут, что у них большое чувство ответственности и долга. Прилежно посещающий собрания — это товарищ, активно принимающий участие в общественной жизни. Того, кто всегда вторит представителям вышестоящих органов и никому не возражает, того титулуют верным защитником основной линии. А кто осмелится в чем-то усомниться, тот уже политически незрелый. И так далее. У нас то ли нет времени, то ли желания вникать глубже…
Хельви тепло посмотрела на Пыдруса.
— Увидеть недостатки легко. Избежать их — гораздо труднее.
Пыдрус рассмеялся.
— Я терпеть не могу типов, которые из-за бедности духа или тупости любят пришпиливать людям шаблонные этикетки: «принципиальный», «с чувством долга», «политически зрелый», «политически мало развит», «ревизионист», «догматик» и тому подобное. Но я и сам не свободен от этой болезни. Между прочим, ты все же годишься в партийные работники.
— Я в этом не уверена. Звание партийного работника — это что-то очень большое. Хотя я видела среди них и мелких, поверхностных людей без внутреннего огонька, и просто казенных чиновников. Нет, не хотелось бы стать такой же.
Какое-то время оба молчали. Тишину нарушила Хельви.
— Ты считал Андреса своим другом?
— После обороны развалин, пожалуй, мы были друзьями. В мирное время отошли друг от друга.
— Я любила его.
И снова у Пыдруса возникло ощущение, что Лапетеус еще немало значит для Хельви. Это задело его.
— Я написал ему: «Выше голову, Андрес!» А внизу: — «Хелшви и Оскар».
— Ты ему говорил о нас?
— Да.
— Это хорошо, что он знает. Я схожу его проведать.
Пыдрус подумал, что если бы Лапетеус женился на Хельви, тогда, наверно, многое было бы по-другому.
Дни Андреса Лапетеуса походили один на другой. Он почти неподвижно лежал на постели с приподнятым изголовьем. Когда его увозили на перевязку и привозили обратно, он оставался каким-то застывшим. Казался отупевшим, совершенно равнодушным к тому что с ним происходит.
Поправлялся он очень медленно.
Сестры и санитары говорили между собой, что Лапетеус и не хочет выздороветь. Мол, он из ревности убил своего друга и едва не погубил жену. Теперь его грызет совесть. Что он сам судил себя и приговорил к смерти.
И врачи считали, что психическое состояние больного тормозит его выздоровление.
С неизменной последовательностью Лапетеус требовал, чтобы к нему никого не пускали. И всех знакомых выпроваживали из больницы.
Письма он велел нераспечатанными класть в ящичек тумбочки. Лишь сложенный листок из блокнота Пыдруса он держал в своих восковых пальцах, время от времени поднимал его ближе к глазам, читал и потом снова опускал руку. Немного погодя читал опять. И еще раз…
Вечером он спросил у сестры, которая передала ему письмо Пыдруса:
— Их было… двое?
Сестра не сразу поняла.
— Тех… кто это… мне прислал?
Лапетеус с трудом шевельнул рукой.
— Ах, записку. Ее и цветы попросил передать мужчина. Такой, среднего роста, плотный товарищ. Примерно ваших лет, но пониже ростом. Хорошо одет. Короткое пальто, какие сейчас в моде. Серьезный человек. Он был один. Сочувствовал вам от всего сердца. Разве он не подписался под запиской?
Лапетеус не ответил.
Сестра подождала. Увидев, что больной вновь застыл в своем обычном безразличии, ушла из палаты.
В воображении Лапетеуса возникла картина высоко поднятой женской руки…
Ярко освещенный просторный зал. Тесно сидящие люди. Их затылки и спины. И вытянутая над головами рука. Белая, округлая, обнаженная до локтя женская рука.
Картина привиделась настолько ясно, что Лапетеус почувствовал, словно он сидит в том же зале, рядов на шесть-семь позади женщины, так уверенно поднявшей руку…
Его собственные руки на синем больничном одеяле задвигались. Он заметил, что они стали беспокойными.