Происшествие в Никольском

Орлов Владимир Викторович

– Может, для следствия и лучше?

– Может, и лучше… Но ведь людям и определенность нужна.

И Виктор Сергеевич рассказал о болтовне вокруг Навашиной и о том, как ведут себя Колокольников с Рожновым. Потому он и зашел к Десницыну. Посчитал, что не сообщить об этом будет нечестно.

– Спасибо, – сказал Десницын. – Приму к сведению… А определенность людям, естественно, нужна.

– Зависти у меня к тебе, прямо скажу, нет. Дело все же очень сложное и все в изгибах.

– Слушай, а может быть, ты просто растерялся? – спросил Десницын.

– Чего растерялся?

– Ну… Опрокинул на себя целый мир и растерялся, не зная, как тебе, Виктору Сергеевичу Шаталову, тут быть. Пойми, и я не

хочу упрощать ни судьбы людские, ни явления жизни. Но мы с тобой следователи! А мне кажется, что ты порой – от растерянности перед каким-то явлением или просто из добрых побуждений – готов, чтобы сейчас же залечить беду, употребить в нашем деле средства других профессий. Причем сразу нескольких профессий. А нужно ли это? И главное – имеем ли мы, следователи, на это право? Я считаю, что нет. Нам бы свою ношу нести с честью.

– Ты прочитал дело и тебе, все стало ясно?

– Мне многое пока в нем не ясно. Но будет ясно.

– Я в этом не сомневаюсь, – сказал Шаталов. – Бог в помощь!

…А Вера пришла домой и расплакалась. Неужели и впереди ее ждут страхи, вечное ожидание дурного? Мать успокаивала Веру, волосы гладила, как маленькой, пришла Клавдия Афанасьевна Суханова и тоже стала успокаивать. Клавдия Афанасьевна удивлялась Вере, та, с ее точки зрения, слишком близко принимала к сердцу всякие мелочи. «Уж больно ты стала тонкая в чувствах, прямо как чеховские барышни в театре. Те хоть от безделья все переживали, а у нас-то с тобой дел и забот вон сколько! Надо спокойнее смотреть на все…»

Клавдия Афанасьевна была недовольна выступлением следователя. «Ну и недотепа, я скажу, тебе попался, – говорила Клавдия Афанасьевна, радуя мать, – тюлень какой-то. Подбородок прижмет вот так и бубнит, бубнит… Но ты, Вера, будь спокойна – ни одного дурного слова в Никольском ни от кого не услышишь. Я за это возьмусь…

Обещание свое Клавдия Афанасьевна давала искренне и была уверена, что исполнит его. Она о нем помнила и назавтра, и через неделю помнила, однако ей сразу же пришлось заняться делом, требовавшим времени, энергии и терпения. Они впятером ездили в район и в Москву, ходили в партийные и советские организации, бывали и в газетах. Хлопотали о том, чтобы Никольское по рассмотрении вопроса было переведено в разряд поселков городского типа. Разговоры об этом переводе возникали в Никольском из года в год, соседние Щербинка и Бутово были именно поселками и оттого упоминались в Энциклопедии. А Гривно числилось даже городом. Сейчас никольские жители решительно хотели изменить статут своего населенного пункта, то ли потому, что им неловко было указывать в своих адресах «деревня Никольское», то ли в надежде, что с переводом Никольского в поселки городского типа на них обрушатся льготы. Клавдия Афанасьевна обходила никольские дома, собирала подписи под трехстраничным письмом, выправленным у юриста. Но и в хлопотах своих Клавдия Афанасьевна иногда вспоминала: «Надо бы и Вериным делом заняться, обязательно надо…»

А Вера поплакала, выспалась и успокоилась. И на другой день, когда Сергей ее спросил, как ей было на встрече со следователем, она пожала плечами и сказала искрение:

– Попусту время потеряли – и только… И давай договоримся. Обо всем об этом больше не вспоминать. Забыли и на всю жизнь.

– Договорились, – сказал Сергей.

– Что это у тебя в глазу-то?

– Где?

– Вот. Плохо промыл глаза со сна. Неряха! Дай-ка я тебя почищу…

– Ну вот еще! – проворчал Сергей.

А Вера ловко и ласково мизинцем достала ночную соринку из уголка его глаза. Ей нравилось прикасаться к Сергею, поправлять на нем что-либо из одежды или легонько ладошкой и пальцами отчищать запачканные места на спине и плечах. В особенности если это можно было делать на людях – в магазине, в электричке

или на улице. И само прикосновение к Сергею было приятно, и приятно было чувствовать, ни на кого, кроме Сергея, не глядя, что люди вокруг видят их нежность, их право друг на друга и, может, гадают, кто они – «брат с сестрой или муж с женой, добрый молодец с красной девицей…». Иногда же ей были совсем неинтересны ничьи ощущения вокруг, а просто ей самой хотелось показать и себе, и Сергею, что он человек полностью зависимый от нее, как, впрочем, и она во всем зависимая от него. Это и было славно.

О поездке в Вознесенское, неприятной для них обоих, теперь не вспоминали. Дня два Вера ходила сама не своя, то она стыдила себя, называла себя бессовестной: «Только о себе и думаешь, а у него своя жизнь, своя семья, мать с отцом»; то она была в гордой обиде на Сергея: «И без него проживем!» А встретилась с ним и всю вину тут же взяла на себя. И Сергей готов был просить у нее прощения за то, что резко и нескладно вел себя в Вознесенском. «Я все продумал, – говорил он, – и мне в Вознесенском будет удобно жить». – «Да нет, – говорила Вера, – зачем нам это Вознесенское, проживем и без переезда!» Она уже считала, что смотрины Вознесенского затеяла по глупости, сгоряча, под влиянием неожиданного известия Клавдии Афанасьевны. А вот успокоилась и никакой нужды уезжать куда-либо из Никольского не чувствует. Теперь же, когда договорились не вспоминать о ее беде, следовало и вовсе запамятовать о поездке в Вознесенское.

Однако ни Вера, ни Сергей об отчуждении, возникшем в Вознесенском, забыть не могли. После той поездки были иногда минуты, когда они снова казались друг другу чужими, были в их любви и случаи неприятные и скучные. Вера раздражалась, но отходила. Сергей молчал, ждал, когда все рассеется само собой. Оба они понимали, что в их отношениях, теперь уже почти супружеских, появилось и еще появится нечто новое для них, не испытанное прежде, хорошее или плохое – неважно. Но это новое следовало осознать и к нему необходимо было привыкнуть. Они и привыкали, и часто им было хорошо.

Однажды в воскресенье они с Сергеем поехали в город смотреть «Направление главного удара» и у кино встретили Нину. Первым Нину увидел Сергей, он и толкнул Веру. Нина их не заметила или сделала вид, что не заметила. Под руку ее вел пожилой мужчина, лет двадцати восьми – тридцати, с деликатными манерами, на вид инженер или служащий. Был он в прежнем Нинином вкусе – тщательно одетый, в приталенном пиджаке с серебряными пуговицами, с бачками, как у Муслима Магомаева, и с зонтиком-тростью в руке. А Нина прогуливалась в синем макси и короткой накидке с кистями. «Ба-ба-ба! – подумала Вера с обидой. – А она мне о нем ничего не говорила. Когда же сшила-то? И как не помяла в автобусе и электричке?» Вера сделала движение навстречу Нине, но та проплыла мимо и не остановилась. «Ох-ох-ох! – сказала ей вслед Вера. – Птица-лебедь!»

Дня через три Вера ездила в Москву за продуктами и на Каланчевке чуть было не столкнулась с Ниной. Вел ее другой кавалер, помоложе, с большими усами и падающими на воротник черными красивыми локонами – под д'Артаньяна. И этот был одет дорого и хорошо. Нина же имела вид романтический, волосы ее были гладко зачесаны назад и сведены в пучок. Сегодня она надела мини и, как отметила Вера, французские колготы за девять рублей. Вера, несмотря на то что Нина была ей сейчас чуть ли не врагом, успела подумать: «Боже ты мой, какая она хорошенькая!» И кавалер, видимо, это понимал, ему очень нравилось вести Нину по людной улице, а Нина была с ним небрежна. Вера, не дожидаясь, пока Нина заметит ее, резко повернула вправо, услышала сзади: «Вера, Вера, постой», – но не остановилась, вошла в магазин, смешалась с толпой. Однако у прилавка бакалеи Нина схватила ее за локоть: