Произведение в алом
Шрифт:
Прага, июль. Заверено: доктор юриспруденции барон фон Ляйзетретер».
Земля ушла у меня из-под ног, и я на минуту лишился сознания.
Очнувшись, я обнаружил себя сидящим на стуле, надзиратель благодушно похлопывал меня по плечу, а писарь, сохранявший полнейшую невозмутимость, засунул себе в нос понюшку табаку, чихнул и величественно изрек:
– Оглашение судебного определения было отсрочено на столь долгое время по причине того, что ваше имя, милостивый государь, начинается на «Пэ-э-э»...
– с несказанным удовольствием проблеял он, потом важно огладил
После небольшой паузы эта канцелярская душа извлекла из папки еще одну бумагу и торжественно зачитала:
– «Сим документом Атанасиус Пернат, резчик по камню, официально ставится в известность, что, согласно завещанию студента медицины Иннокентия Харузека, ушедшего из жизни в мае сего года, ему отходит по наследству третья часть всего имущества покойного. Для вступления в права законного наследования означенному юридическому лицу надлежит скрепить своей подписью сей документ, в подтверждение того, что оно было надлежащим образом ознакомлено с содержанием настоящего протокола».
Произнося последние слова, писарь обмакнул перо в чернила и принялся марать бумагу какими-то неудобочитаемыми каракулями.
«Самое время ему заблеять», - невольно подумал я, но - о чудо!
– этого почему-то не случилось.
– Иннокентий Харузек...
– машинально пробормотал я с отсутствующим видом.
Склонившись к самому моему уху, надзиратель взволнованно прошептал:
– Накануне своей смерти он заходил ко мне... ну, доктор Харузек то есть... справлялся о вас, выспрашивал все, что вы да как, особливо о здравии вашем беспокоился, а сам - господи, и в чем душа только держится! В гроб краше кладут... Ну а
напоследок грустно так глянул на меня и велел вам низко-низко кланяться... Сами понимаете, пан, тогда я не мог передать вам этого. Строжайше запрещено. Ох и смерть он себе, болезный, удумал! Сам себя жизни лишил... И как!.. Его нашли на кладбище уже мертвым... Ничком лежал на могиле новопреставленного Аарона Вассертрума... Подумать только, выкопал в насыпи две глубокие ямы, навроде маленьких колодцев, вскрыл на запястьях вены и по самые плечи запустил руки в эти земляные дыры. Так и истек кровью. Говорят, не в себе был... Бедный доктор Хар...
Писарь шумно отодвинул стул и ткнул мне в руки перо.
Когда я, оглушенный обрушившимся на меня горем, машинально поставил на документе свою подпись, он приосанился, гордо расправил плечи и, подражая барственному тону своего титулованного патрона, небрежно бросил:
– Надзиратель, уведите подслед... проводите этого господина...
Казалось, прошла целая вечность, но все повторилось с какой-то жутковатой, почти издевательской точностью: вновь в пропахшем кухонным смрадом вестибюле сидел заросший дремучей бородой служака, как и тогда, в день моего ареста, он был при сабле, в форменном мундире, фуражке и все в тех же не по росту длинных подштанниках, подвязанных тесемочками чуть повыше тощих синеватых лодыжек; неспешно поднявшись, доблестный страж отставил зажатую меж колен мельницу, в которой с похвальным усердием молол кофейные зерна, и, окинув меня равнодушным взглядом, не счел нужным на сей раз обыскивать мои карманы - просто
Потом я очутился на улице.
Не знаю, сколько прошло времени, когда до меня наконец дошло, что я волен идти, куда мне заблагорассудится... На все четыре стороны!
Мириам! Мириам! Вот и пробил час нашей встречи! Усилием воли я подавил рвущийся из груди восторженный крик.
Похоже, была уже глубокая ночь. Полная луна тускло мерцала в туманной пелене, подобно плохо вымытой латунной тюремной миске.
Покрытая толстым слоем вязкой грязи, мостовая так таинственно и многообещающе серебрилась в льющемся с поднебесья волшебном сиянии, что казалось, непременно приведет меня к счастью...
А вот и дрожки! Своим опущенным верхом поразительно напоминая какое-то допотопное чудовище с надломанными перепончатыми крылами, они зачаровано выплыли из тумана... Но боже мой, как невыносимо медленно, будто на последнем издыхании, полз этот немощный птерозавр!
Нетерпеливо махнув рукой в сторону призрачной колесницы, я пошел навстречу, не чуя под собой ног - колени мои подгибались, я совсем разучился ходить и шатался, с трудом передвигая непослушные ступни, онемевшие, как у человека с больным позвоночником...
– Извозчик, гоните что есть мочи на Ханпасгассе, семь! Любезнейший, вы меня поняли?.. Ханпасгассе, семь...
ИСХОД
Едва тронувшись с места, дрожки остановились.
– Ханпасгассе, пан?
– Да, да, только быстро.
Колымага, натужно скрипя всеми своими доисторическими суставами, нехотя двинулась дальше, но вновь, не проехав и двух домов, встала как вкопанная.
– Силы небесные, ну что еще там?
– Ханпасгассе, пан?
– Да, да, да. Хан-пас-гассе, семь.
– Звиняйте, пан, а тока в Ханпасгассе никак не можно.
– О господи, почему?
– А тама, пан, вся мостовая перерытая. Ассиза... ассегна... тьфу, черт!., ассензация, грят... Одно слово, дерьмо из жидовского гадюшника выгребают...
– Ладно, подвезите меня как можно ближе к этому переулку, только, пожалуйста, побыстрее.
Извозчик честно попытался поднять своего одра в галоп, дрожки судорожно дернулись, бодро прогремели с десяток метров и так резко сбавили ход, что, если бы не опущенный верх, я бы непременно перелетел через козлы и шлепнулся на мостовую, - весь дальнейший путь несчастный коняга ковылял, едва передвигая ноги.
Смирившись с неизбежным, я опустил дребезжащее окно и с наслаждением, полной грудью вдохнул свежий ночной воздух.
Все вокруг казалось каким-то необычным, незнакомым - как будто я впервые видел эти дома с темными окнами, безлюдные улицы, закрытые витрины лавок...
Одинокий белый пес, поджав хвост, уныло трусил рысцой по мокрому тротуару. Я провожал его изумленным взглядом -странно, неужели собака?! А я и думать забыл, что на свете есть еще кто-то, кроме заключенных и надзирателей!