Произведение в алом
Шрифт:
Охваченный ребячьим восторгом, я высунулся из окна и крикнул вслед припустившему во всю прыть псу:
– А ну, гоп, гоп, гоп! Хвост трубой, дружище, ведь ты свободен!..
Интересно, что скажет Гиллель, когда увидит на пороге мою злополучную фигуру?! И как встретит меня Мириам?
Господи, неужели это не сон: еще несколько минут, и я постучу в их дверь... И буду стучать до тех пор, пока не подниму с постели обоих. Представляю их заспанные удивленные лица!
Отныне все будет хорошо - скоро мой день рождения... Уж на сей раз я его не просплю, как в этом году... Вновь
А там и Рождество!
Эх и славное будет времечко - теперь, когда все беды и напасти остались позади, можно отвести душу и повеселиться!
А Мириам я все же прокачу в экипаже!..
И в тот же миг в памяти моей ожили вдруг слова того мерзкого заключенного с подлой шакальей мордой, а перед глазами вновь, мгновенно возникнув из небытия, встала ужасная картина: обгоревшее до неузнаваемости лицо... и... и огонь, бушующее пламя, алые, пурпурные, багряные языки, беснующиеся в неистовой вакхической пляске... «Убийство, совершенное с целью удовлетворения извращенных половых наклонностей»... Нет, нет и нет!.. Тряхнув головой, я прогнал кошмарное наваждение: этого не может, не может быть - Мириам жива! Я ведь собственными ушами слышал, как она говорила устами Ляпондера!..
Еще минута... полминуты... и потом...
Дрожки остановились - дальше дороги не было. Вокруг, сколько хватал глаз, простирался бескрайний пустырь. Я недоуменно оглядывался по сторонам - где же еврейское гетто с его сумрачными переулками и покосившимися громадами домов? Однако пусто было место сие, и ничего, кроме гор битого кирпича, бесформенных обломков домов и баррикад из вывороченных булыжников, я не видел. Итак, свершилось, град Йозефов стерт с лица земли...
Зловещий, кровавый свет фонарей, установленных на уродливых обломках зданий, довершал апокалиптическое впечатление.
Тьмы и тьмы рабочих - словно несметные полчища муравьев, угрюмо копошились они в этом рукотворном аду, озаренном трепещущим пламенем факелов.
Дальнейший мой путь пролегал через развалины - я карабкался по нагромождениям рухнувших каменных стен и грудам щебня, то и дело по колено утопая в грязи и строительном мусоре.
Где-то здесь должен быть мой переулок...
Пытаясь сориентироваться, я стал всматриваться в хаотичные нагромождения того, что еще недавно называлось еврейским кварталом: вокруг сплошные руины, однако в этом инфернальном пейзаже все же угадывалось что-то знакомое.
Взобравшись на огромный земляной холм, я сразу понял, что простиравшееся глубоко внизу мрачное ущелье с черной, выложенной камнем траншеей посередине - это все, что осталось от Ханпасгассе.
Уж не эта ли уродливая развалина с обвалившемся фасадом -тот самый дом, в котором я жил? Да, да, конечно, это он, только сейчас, без наружной стены, я вижу его как бы в разрезе - подобно гигантским пчелиным сотам, лепясь друг к другу, повисли в воздухе останки жилых помещений, и было в этом мозаичном панно, освещенном неверным светом факелов и смутным сиянием луны, что-то невыразимо страшное. Казалось, вот-вот вострубит труба архангела и...
На
В сердце моем вдруг разверзлась такая пустота, что у меня на миг даже дух захватило. Как странно! Две выкрашенные в разные цвета геометрические фигурки, сиротливо повисшие меж небом и землей!.. Ангелина!.. Как далеко, как бесконечно далеко все это теперь от меня!
Я взглянул на противоположную сторону ущелья: от дома, где жил Вассертрум, камня на камне не осталось. Все сровняли с землей: и лавку старьевщика, и подвальную келью Харузека -все, все...
«Человек убегает, как тень»[125], - всплыли в моей памяти слова, которые я где-то когда-то читал.
Обратившись к одному из копавших поблизости рабочих, я спросил, не знает ли он, где сейчас живут люди, выселенные из этого дома, и, быть может, ему известен некий архивариус Шемая Гиллель.
– Немецки не разуме, - прозвучало в ответ.
Я сунул в заскорузлую ладонь гульден, и в тот же миг на землекопа чудесным образом снизошло знание немецкого языка, однако дать какие-либо сведения по интересующим меня вопросам он все равно не мог.
Ничего путного не удалось мне добиться и от его приятелей.
– Простите, а не проводит ли меня кто-нибудь до «Лойзичека»?
– Прикрыли «Лойзичека», - хмуро буркнул кто-то из работяг.
– Ремонт, говорят...
– Может, кого-нибудь из живущих по соседству разбудить?
– Дохлый номер! Во всей округе ни души, - безнадежно махнув рукой, сказал первый рабочий.
– Проживание здесь строжайше запрещено. Известное дело - тиф...
– Ну а «Унгельт»? Он-то, надеюсь, открыт?
– Как же, держи карман шире!
– Неужто тоже ремонт?!
– А то!
– Точно?
– Точней некуда.
Наудачу я назвал несколько пришедших мне на ум мелочных торговцев и продавщиц табака, живших поблизости; потом, на всякий случай, осведомился о Зваке, Фрисландере и Прокопе...
И всякий раз мой собеседник лишь уныло мотал головой.
– Быть может, вам известен некий Яромир Квасничка? Рабочий переспросил:
– Яромир? Глухонемой?
Радости моей не было предела. Слава богу, хоть один знакомый отыскался...
– Да, глухонемой. А где он живет?
– Картинки еще вырезает? Из черной бумаги?
– Да, да, совершенно верно, это он. Где его можно найти? Долго и обстоятельно объяснял рабочий, как найти в Старом
городе нужное мне ночное кафе, - закончив, он снова взялся за лопату.
Больше часа бродил я по развалинам, поминутно спотыкаясь о торчавшие из земли обрывки проволоки, перебирался через глубокие канавы и рытвины, балансируя на шатких, ускользающих из-под ног досках, и едва ли не на четвереньках проползал под поперечными балками, которыми на каждом шагу были перегорожены улицы - вернее, то, что от них осталось. Весь еврейский квартал превратился в одну каменную пустыню - такое впечатление, будто здесь разразилось какое-то страшное землетрясение.