Произведение в алом
Шрифт:
– Знаем, слыхали... Как бишь его звали? Ляпондер, кажись... Аристократишка какой-то... И как только земля носит эдакую сволочь!
– подхватил какой-то субчик с подлой, шакальей мордой, приговоренный за истязание несовершеннолетних к... четырнадцати суткам заключения.
– На месте преступления застукали душегуба, так он и убить-то не мог по-человечески - в комнате, говорят, все вверх дном было, девчонка, видать, отбивалась и лампу опрокинула... Ну, понятное дело, пожар, все выгорело, а тело девчонки так обуглилось, что и по сей день дознаться не могут, кто она и какого такого рода-племени... Худущая, говорят, была, кожа да кости, волосы черные, лицо узкое - вот и все, что медсина установила. И насильник этот до последнего язык за зубами держал - его и так и эдак, а он молчит, как воды в рот набрал, - не желают они, видите ли, имя убиенной называть... Эх, дали
Ярость вскипела во мне, и лишь с огромным трудом сдержал я себя, чтобы ударом в челюсть не свалить мерзавца на пол.
Из ночи в ночь храпел он на тех самых нарах, лежа на которых «странствовал» в духе Ляпондер, с такой аристократической небрежностью шагнувший через роковой порог смерти. Я вздохнул с облегчением, когда этого гнусного «шакала», честно
искупившего свою вину перед обществом, выпроводили наконец на свободу.
Однако легче мне от этого не стало: из головы никак не шел его рассказ - как стрела с зазубренным острием, намертво застрял он в моей памяти. И теперь почти ежедневно, преимущественно с наступлением сумерек, гложет меня ужасное подозрение, что жертвой Ляпондера была... Мириам...
Чем настойчивее пытался я подавить это мрачное, ни на чем не основанное предчувствие, тем глубже вгрызалось оно в мою душу, пока в конце концов не стало навязчивым кошмаром преследовать меня и днем и ночью. Легче становилось только с приближением полнолуния, когда камера была залита ярким, серебристо мерцающим сиянием: в памяти оживали часы, проведенные с Ляпондером, и глубокая скорбь об этом благородном, удивительно чистом человеке на время заглушала мои черные мысли, но потом вновь начиналась жестокая пытка, и вновь пред взором моим возникало обугленное тело Мириам, и вновь мне казалось, что эта невыносимая мука сведет меня с ума.
И тогда зыбкие, туманные фобии, служившие эфемерным фундаментом моей болезненной подозрительности, мгновенно сгущались в несокрушимый, скрепленный железной логикой монолит, из которого, как по мановению волшебной палочки, вырастала законченная, безукоризненно и кропотливо выписанная картина с множеством «достоверных», несказанно кошмарных деталей...
В начале ноября, около десяти часов вечера, когда в камере царила кромешная тьма и отчаянье мое достигло таких крайних пределов, что я, уже готовый волком выть, вцепился зубами в соломенный тюфяк, внезапно открылась железная дверь и надзиратель вызвал меня на допрос.
Ноги у меня подгибались, и, если бы не стены, я бы, наверное, рухнул на пол, так и не дойдя до кабинета следователя. Надежда когда-нибудь выбраться из этого страшного каменного куба давным-давно умерла во мне.
Собрав всю свою волю, я готовился в очередной раз выслушать один-два заданных ледяным тоном вопроса, услышать
неизбежное козлиное блеянье из-за соседнего стола и вновь погрузиться в могильную мглу камеры.
– Господин барон фон Ляйзетретер уже изволили отбыть к себе домой, - скрипучим голосом известил меня старый горбатый писарь с тощими, суетливыми, похожими на паучьи лапки пальцами.
От слабости я даже не мог по достоинству оценить ту великую честь, коей оказался удостоен: ведь мне представилась уникальная возможность воочию лицезреть того самого вездесущего невидимого козла, который обычно скрывался за неприступной грядой пыльных служебных бумаг. Тупо уставившись в одну точку, я ждал обычных вопросов, и единственной моей мыслью было устоять на ногах.
Тем не менее от моего внимания не ускользнуло, что надзиратель, вопреки строгому тюремному уставу, зашел следом за мной в кабинет и ободряюще подмигивал мне, но слишком разбитым чувствовал я себя, чтобы придавать значение этому странному тику, ни с того ни с сего напавшему на моего конвоира.
– Согласно судебному следствию...
– начал было писарь, изо всех сил старавшийся походить на человека, но не выдержал - за блеял козлом и, взгромоздившись на стул, довольно долго копался в пухлых папках, венчающих горделиво взметнувшиеся к потолку вершины бумажных гор; найдя нужную, сошел долу и принялся монотонно зачитывать выдержку из какого-то документа: - «Судебному следствию, наряженному по уголовному делу некоего Карла Цотманна, директора страхового агентства, удалось установить нижеследующее: вышепоименованный Карл Цотманн незадолго до
исключительно к вырезанию бумажных силуэтов, и в течение нескольких месяцев жила на правах любовницы в предосудительном, чтобы не сказать скандальном, конкубинате с его светлостью князем Ферри Атенштедтом. Что же касаемо вышеупомянутого Карла Цотманна, то имевшее место дознание, проведенное с надлежащим усердием и прилежанием полицейскими чинами окружного участка, со всей очевидностью показало, что оный господин был с самым злостным и противузаконным умыслом втайне завлечен коварной рукой преступника в заброшенный и ныне необитаемый подвал дома, значащегося coriscriptionis[124] за инвентарным нумером 21873, дробь III, по Ханпасгассе, порядковый нумер, соразмерно строениям сего переулка, 7, где и был, в противность всем человеческим разумениям об милосердии, злокозненно заточен, а засим, брошенный на произвол судьбы, равномерно обречен на мученическую смерть от холода и голода...» Речь идет о вышеозначенном Цотманне, - добавил писарь и строго взглянул на меня поверх очков, потом пару раз перелистнул и, прочистив глотку козлиным блеяньем, продолжил чтение сего образчика бюрократического крючкотворства, от непролазного канцелярита которого у любого нормального человека давно бы отсох язык: - «Далее следствием было неопровержимо установлено, что означенный Карл Цотманн подвергся преступным действиям с целью ограбления, оное хищение, по всей видимости, имело место уже после того, как потерпевший испустил дух, поелику на теле убиенного отсутствовали какие-либо следы насилия, равно как и ценные вещи, из коих следуют быть особо упомянуты золотые карманные часы с двойными крышками, прилагаемые к делу в качестве вещественного доказательства за индексом латинская "Р", дробь "бэ-э-э", - пользуясь случаем, с наслаждением проблеял секретарь и, словно дохлую крысу за хвост, ухватив своими паучьими лапками злополучный «хамометг» за цепочку, величественным жестом воздел его над головой.
– Согласно данным под присягой показаниям называющего себя "свободным художником" Яромира Кваснички, сына преставившегося семнадцать лет тому
одноименного просвирника, сии часы были обнаружены им в постели единокровного брата Лойзы, находящегося до настоящего времени в бегах, и проданы за соответствующее денежное вознаграждение некоему торговцу подержанными вещами и крупному землевладельцу Аарону Вассертруму, несколькими неделями ранее скоропостижно ушедшему из жизни при невыясненных обстоятельствах, однако следствие, приняв во внимание весьма сомнительные в нравственном отношении качества сей неблагонадежной персоны, сиречь вышепоименованного Яромира Кваснички, не сочло возможным считать оные показания достоверными и, буде в том не откроется какая-либо особая, превышающая компетентность следственных органов, надобность, распорядилось об изъятии оных из дела, дабы не могли они в дальнейшем фигурировать на суде в качестве свидетельских показаний, смущая и вводя в соблазн неискушенные умы.
Засим следствием имело быть установлено, что при обнаружении тела вышеозначенного Карла Цотманна в заднем кармане брюк потерпевшего была найдена записная книжка, в коей сей несчастный, предположительно за несколько дней до своей трагической кончины, собственной, уже слабеющей рукой начертал весьма обстоятельные ремарки, проливающие свет на состав преступления и в существенной мере облегчающие имперско-ко-ролевским органам поимку злокозненного убийцы.
Вследствие всего вышеизложенного и на основании найденных на теле убиенного Цотманна записей, выражающих последнюю волю покойного, верховная имперско-королевская прокуратура, согласно соответствующему параграфу законоуложения о наказаниях, имеет сделать заявление о том, что главным подозреваемым по вверенному ей уголовному делу отныне следует считать находящегося в бегах Лойзу Квасничку, и постановляет: все следственные действия, учиненные в отношении некоего Атанасиуса Перната, резчика по камню, прекратить и незамедлительно освободить оного, как персону невиновную, от предварительного заключения.