Производственный роман

Эстерхази Петер

Ситуация была следующая: солнце уже припекало, свет бил в глаза, как полотенце, («Вот, mon ami, о чем можно было бы поговорить, о полотенцах, непромокаемыхи куцых кусочках материи». —«Произошло впитывание», — говорит Либеро, тяжело ворочая языком), ветры не дули, но поток воздуха был прохладным, бодрым, свежим: можно было вдарить. Стороннему наблюдателю могло показаться: незачем. Они ни вылетят, ни продвинутся вперед. «Вы молодцы», — говорили им болельщики и спрашивали друг у друга: «Коллега, у вас не найдется семечек?» — «Только жевательная конфета». — «Годится. Хорошо еще, что не карамель. Она полностьюприлипает к зубам».

Даже если мастеру и не хватало кома в горле, он все-таки с большим энтузиазмом бросился в атаку. «За дело», — как он говорит, подавая сигнал… — несмотря на то, что несомненно осознает общественную пользу своей деятельности вне футбола. «К чему этот фейерверк, приятель. А вообще: знаете, друг мой, эдакий типичный ничейный матч. Такой можно легко

выиграть или проиграть». Но это суетливое отсутствие ставок никогда не вызывало в нем безразличия; или если так случалось — ведь кто знает, что происходит во тьме интимных извилин сердца и души, — он сопротивлялся.

Солнце, значит, светило, ветер, значит, не дул. И когда сошел он с электрички — церемонно расшаркиваясь, что так злит других; «и знаете, друг мой, если бы я был другим,то я бы точно так же», — опустил голову и, легко освоившись с возникшей таким образом узкой перспективой обзора — что за гротеск, если принять во внимание его вклад в дело мирового сообщества! — поспешил прямо на стадион, на тренировку. (Что означало освоиться с узкой перспективой обзора? Это означало неровности почвы, знакомые бугорки, кочки, лужи, вы- и засохшие отпечатки подошв, особенно рубчатых, означало деревья, надписи на них, расширяющуюся панораму, мелькающую, если поднять взгляд выше, означала звуки: школа, детский сад, визжащая толстуха, сразу же вслед за ней истеричная молодая мамаша и мужчина с точильным станком, на вид спокойный и ее муж. Итакдалее. «Нескладная, друг мой, геометрия краешка человеческого глаза. Вторично, но навеки». Мастер — примерный патриот.)

Неужели Эстерхази склонил голову ради чистого искусства? Отнюдь. Исключительно из практических соображений. Но не буду говорить загадками: некоторая близорукость мастера часто давала пишу непродолжительному гневу. Свободно блуждающему взгляду при виде вскинутой руки все-таки нелегко установить: что это — этот взмах — приветствие ли, и если приветствие, то к кому обращено. Дорога от станции электрички до стадиона являлась той частью мироздания, где такая опасность существует; после той или иной победы, поражения или ничьей приоткрывается та или иная калитка, а в ней кто-нибудь стоит — для мастера все одно, — хоть картина Ренуара, жон не знает, как себявести. Это может быть неизвестный поклонник, но может быть и господин Пек собственной персоной, самый упорный из болельщиков («Друг мой, Центр Пека! Еще ни разу не слышали? Центр Пека?»), который присутствует на каждом матче (его зачастую приходится выводить со стадиона; в такие моменты игроки, и мастер тоже, злятся на него), перед схваткой, которая обещает быть трудной.

Он сулит награду в виде пива, о чем ему потом надо деликатно напоминать, мудрый старик с хитрой улыбкой уклоняется, обещая пойти ва-банк на следующем. судьбоносном матче; это может быть отзывчивый господин Холубка, который долгое время снабжал мастера бесплатными семечками после воплощения им образа реликого или пользующегося славой великого футболиста, однако по достижении господином Дьердем, а затем и господином Марци (также чистокровные Эстерхазики) вершин спортивной карьеры семечное право перешло к этим братьям, и хотя они, частью по доброте душевной, частью оттого, что семечки были горькими, не скупилися раздавати бесплатное добро, вкус у них все-таки был не тот (за пределами всеобщей — сливающей прошлое с настоящим — горечи), — в общем, это может быть кто угодно, уверяющий таким далеким жестом мастера в своих добрых или дурных намерениях, а он, бедняга, будет только щуриться как идиот. Уж простите.

Но на этот раз ему повезло. Пока он добрался доугла, рядом с ним уже шагала целая линия нападения! Да-да. Угол, конечно, примечателен не этим. Здесь старая тетя Беньямин Малатински и в дождь и в снег продавала семечки тыквы и подсолнуха. Маленький огненно-черный Правый Крайний сплевывал шелуху. «Ребята, ребята!» Его голос дрожал от волнения. («В который раз, Господи правый, в который раз!») «Ребята, такого быть не может, Беньямин — мужское имя». Господин Чучу, подняв лицо к небу, характерно рассмеялся (что приблизительно можно передать так: хи-хи-хи; но соль в том, что воздух при этом вдыхаешь, а не выдыхаешь!), о каковом смехе никогда нельзя было сказать, к чему он относится; известно было только, что в душе нападающего что-то отреагировало на что-то, что-то, что могут увидеть все, и эта новая вещь неотразимо забавна. «Знаете, друг мой, смех этот заставляет задуматься и плодотворно будоражит». Господин же Чучу, в свою очередь, произнес: «Тяжелый случай».

Лучший Запасной скептически тряс кудряшками. Последнее время сделало его более человечным, «на ремне появились лишние дырочки»; он заключил мир с миром — и это проявилось не только в том, что он растолстел, но и в том, что прекратил свою интриганскую деятельность. Мастер с интересом отметил эти отрицательные и положительные изменения. «Жена у него красивая». (Unter uns gesagt: [31] У кого жена не красивая. «Но все-таки. Это у которой взгляд как у лягушки».
– ???) Старые времена! Когда тренер очередного противника обращал на него особое внимание: «Вон тот, кудрявый. Быстрый, жесткий, здорово обманывает. Ты блокируешь, Большая Смерть». — «А потом этот тип, друг мой, что и говорить, в субботу вечером весь извертится в постели, вскочит из-под бока своей тощей жены, выглянет в окно. Окно новостройки. Их снесли, а взамен дали это, да еще шестьдесят тысяч, на которые

он купил «Москвич», но его, по сути дела,облапошили, и деньги улетучились». Он выглядывает в окно. Внизу пьяные колотят по крышкам мусорных баков. Он готовится как настоящий спортсмен. Он — Задний Защитник, который будет блокировать (нынешнего) Лучшего Запасного. Не сказать, чтобы он вел такойобраз жизни (нужно видеть теснящиеся на его лице бугры и вмятины), но в субботу он готовится.Что ты делаешь, заспанноспрашивает худосочная жена. Боже мой, думает совестливый Задний Защитник, этонигде, ни за одно место не ущипнешь. Теперь уж никогда не ухватишь.«Перед его мысленным взором, mon ami, проходят его женщины, которые у него были». Но задуманное красочное шествие, с белокурой продавщицей из табачной лавки впереди и очень толстой, но крепкой посудомойкой сзади, не приносит радости. Между женщинами все время пролезает Лучший Запасной, обманным движением опрокидывает Продавщицу, и она лежит на земле, волосы разметались безжизненно, как старый веер, сквозь них просвечивает пыльная, маслянистая дорога, мало того, волосы прилипают к ней, пропитываются машинным маслом; она смеется, Лучший Запасной сбавляет темп, лениво подрезает мяч, как это… м-м… умеют лишь немногие, мяч вкатывается между грудями хохочущей продавщицы, Лучший Запасной ставит ногу на мяч, он тоже смеется. Ну что, Большая Смерть. Старый ты. Задний защитник не шевелится, нападающий, шаркнув по бедру посудомойки, уже мчится дальше, когда он наконец очухивается и начинает отчаянно махать руками. Аут! Метровый аут! Что же он не свистит! Стоя перед окном, он говорит: каналья! Женщина в постели поднимается на локтях: «Ложись или иди к своим проклятым дружкам, но не стой там, черт тебя возьми. Дай поспать». Все это он просто виртуозно выдумал. Но изумительно. (Что до меня, то есть фактов и данных, — это еще встретится в связи с мастером и Задним Защитником. «Друг мой: объективность данных — это смешно. Данные, кому знать, как не мне, этим я зарабатываю на хлеб, данные — это то, с помощью чего мы хотим что-топроделать во имя поставленной нами цели. Сведения по организации III–IV номера за 1972 г.». Вот, пожалуйста. Пиф-паф, ой-е-ей; с горки на горку.)

31

Между нами говоря (нем.).

В наши дни упомянутый игрок защиты уже может почивать спокойно, Лучший Запасной ест горький хлеб запасных, и очень умеренна «Браво, mon ami, ваши слова достойны своего вознаграждения». Он с ураганной скоростью вращал писательской тростью для прогулок. «Расскажу один случай, он поучителен. Моя двухлетняя дочь на все говорит: глупый. Например: папка глупый. Тогда я ей сказал: не глупый — голубок. Чтобы она говорила не так,а эдак.Усложнил, таким образом, задачу. За этим последовал комедийный эпизод, много времени на него тратить не стоит. Папка не глупый, он голубок. Что не сократило количество употребления слова «глупый». Я ей говорю: да и не голубок вообще, а милый, и потираю руки. С гордостью жду. Папка милый, сказала моя дочь; и улыбка застыла у меня на лице Потому что по ней, по тому, как подрагивают ее губы, по всему, я вижу, что она побаивается, — папка, не надо бить Дору, нет, нет! — я увидел, что милыйозначало всего лишь: глупый. Чего и следовало ожидать с самого начала. В общем, я дал отбой, глупый снова стал глупым итакдалее. Поэтому на сегодняшний денья ужес некоторой радостью слышу: папка глупый, и после краткого примеривания к себе, во время которого я поверхностно обдумываю заявление дочери, защищаюсь до потери пульса. Казмер Митович, говорю, значит, я ей, я не глупый. Нет и нет». Ничего себе история. А игрок защиты может спокойно почивать, если только и он не очутился в запасных.

Но этих «если» чересчур много… Повторяющимся («Точнее, единичным! Этого предостаточно, хо-хо еще как») фактом являлось полное неизвестности ожидание перед киоском тети Беньямин Малатински. Там стояла вся линия нападения! Рядом, в очереди, как при разыгрывании. Правый Крайний, мастер, господин Чучу, Второй Связующий, Комариный Жеребец; и Травмированный Левый Крайний (мерзкий маленький крыс с белесыми усиками, с откачанной коленной жидкостью и гениальным чувством мяча, все были рады тому, что он — Травмированный Левый Крайний; «да ну, какое там, прекраснодушная болтовня; отсутствовал он просто») и Лучший Запасной, нога на километровом столбе, матерчатые штаны закатаны, а из-под них, как червяки после долгожданного дождя, выползали вздутые вены, страшновато. «Ох, уж это расширение вен! Да вы знаете! Но он говорит, не болит. Ну, а тогда…»

Словом, это изначальное построение. Потому что ноги в такие моменты деревянные, собранность хреновая, в легких не хватает воздуха, с нулевой попадается в небо, по неподвижно стоящему мячу промахивается, в катящийся пинается головой, может быть, но самая прекрасная часть команды — это, без сомнений, линия нападения. Про команду, как мы убедились, можно многое сказать, но красота именно здесь, это бесспорно. Римская кудрявость Лучшего Запасного, неброская, жгучая чернявость малыша Правого Крайнего, «эстетичная худоба» господина Чучу, цыганистая стремительность Второго Связующего, хрупкий силуэт Комариного Жеребца, усы Травмированного Левого Крайнего… И он.