Производственный роман
Шрифт:
Близорукие глаза и живая ассоциативная база мастера связали это с одним давнишним событием, которое в те времена случалось не раз, и они, юниоры, если оставались долгими летними вечерами на поле подкарауливать ребят из первой лиги и, морщась, потягивать остатки горького пива, становились свидетелями того, как тщедушный господин Эжен со стоном покусывает руку своей древней старухи, а она в промежутках между покусываниями любовно поглаживает шелковистые волосы. Мадам Сюзан была огромной, как статуя на центральной площади: окорока, грудная клетка, плечи — королевское изобилие! Она поднимала мешки с (водопроводным) оборудованием или мячами с песком, как мужчина.
Однако она была женщиной. Мастер хорошо помнит случай, еще в начале шестидесятых, который глубоко отпечатался в половозреющей душе. С этим по чувственной
Однако вернемся к шестидесятым годам, к предыдущему впечатлению! («Со мной до десятилетнего возраста уже все произошло», — сказал господин Шандор, поэт.) Летним утром в понедельник он изволил приехать на стадион, в маленькой тачке, увозя состадиона «Газ»-а использованную вчера экипировку, потому что никак по-другому устроить не удалось, а у него и так уже были каникулы, и вообще он всегда готов помочь. Кроме того, дома ему было лучше глаз не казать. Ибо произошло, к несчастью, следующее: бурные вечерние развлечения четверых чертят («саранчи») дошли до того, что нога господина Марци оказалась под спинкой дивана, а остальные трое, как вы понимаете, на диване. И тогда нога господина Марци, хрясь, сломалась. (Так что если от нее иногда отскакивают мячи, то по известной причине. Мастер берет ответственность на себя.) Но братья приказали ему молчать как могила. Родители были на курсах ПВО. Господин Марци всхлипывал, но был должным образом запуган. И дети спокойно улеглись спать, а паинька мастер принимал похвалы вернувшихся домой родителей. Однако утром нога господина Марци распухла и была горячей, у него поднялась температура, он хныкал, что не могло не бросать тень на мастера. Sic transit gloria [76] … Предпочтительней было на время удалиться.
76
Так проходит слава… (лат.)
На двухколесной маленькой тачке он тянул-толкал два огромных мешка. Откуда взялась тележка? Может, он получил ее у дяди Точки или у телохранителя? Или тогда еще существовала семейная тачка? Во всяком случае, она характерно поскрипывала. Мало того: смешно поскрипывала; так что радость, от управленияи извилистой параллелиследов двух колес, рассыпалась в прах, мало того, перед универсамом, где во время зимней разминки в гору сворачивает Большой Поворот, его охватило отчетливое чувство стыда, а ведь девчонки-продавщицы (некоторые как раз на выданье; «на проданье, друг мой, на проданье!») на этот раз даже не хихикали насмешливо.
Большой Поворот не пользовался популярностью. «Он малостьдлиннее, чем нужно. Знаете, друг мой, чувствуешь, что как разне сможешь его пробежать до конца. Ситуация не изменится к лучшему, даже если пробежишь, потому что думать продолжаешь то же самое. Да-да, mon ami, опыта не наберешься». Над пробежкой по стадиону его возвышали девушки и собаки. «Знаете, друг мой, так бывает». Бывает такой вид скрытых, тайных отношений между бегунами и собаками, интимности которых никоим образом не может угрожать присутствие хозяев и тренеров и для которых характерно не что иное, как неодобрительный взгляд время от времени, мелькающая кисть руки, тявкание и дыхание с присвистом. «Спокойно, папаша, радуйтесь, что шавка ваша еще тявкает». — «Вот укусит за задницу, не будешь пасть
А когда — к сожалению, уже на довольно поздней стадии — команда достигла универсама, свистя легкими, с одеревеневшими от бетона икрами, девушки-продавщицы, ежась от сильного холода, сбившись в кучку, поджидают их, — такое ощущение, что со времен юниорства четыре девушки никогда не менялись: цыганистая, маленькая, в желтой майке, в обтягивающеймайке (сколько здесь использовалось скабрезных словесных извращений! «сколько? одно!»)» беленькая, с мышиной мордочкой и длинными балетными ногами, и щербатая кубышка, «пышка-кубышка», — подошвы стучат все более бесчувственно, девушки, в свою очередь, с интересом над ними подтрунивают, они же, насколько хватает воздуха, дают короткие, конкретные ответы.
Теперь же на улице никого не было, маленькая брюнетка сидела за кассой, доносилось щелканье аппарата, это делало ее умнее в глазах мальчика (то есть его); мышиная мордочка с кем-то разговаривала, сквозь отражающее стекло было видно лишь вечное гримасничанье, она постоянно гримасничала, — и все равно он спешил скрыться вместе со своим убогим скрипением, как будто эти четыре следили за каждым его шагом. Почему-то казалось, будто он сам скрипел. «Стыд какой. Средь бела дня! Прямо средь бела дня!»
Он перешел на бег, тележку позади сильно мотало мешки переваливались с боку на бок, как пьяные их положению на поворотах нельзя было позавидовать. Пыхтя, подгоняя себя из последних сил, будто на финише важного соревнования, он, сделав смелый поворот, прибыл к кладовой, с веселым грохотом опорожнил тачку — антифункциональный удар дышла о землю счастливо предотвратил кронштейн, он же стал и источником торможения, — и, как и человек на большом, зеленом лугу («где плетеные стулья и рулетик масла к завтраку и т. д.»), повалился на спину и раскинул руки, обратив лицо к синему небу, в таком самозабвении привалился в качестве третьего пьяного к мешкам и стал пыхтеть, сопеть» отдуваться. «Игрой я изживаю печаль», — поговаривал всенародный художник перед матчем, и тогда, по сути, произошло то же самое: бегом он изжил стыд. (Конечно, иногда после матча, так сказать, по этой причине, настроение портится. Сидят они тогда с господином Чучу желтые, как воск, на какой-нибудь «гимнастической скамье», просто сидят и смотрят на затоптанную их ногами майку или штаны. Сидение.)
И вдруг, бум! трах! опоры нет, мешка, нет, и он летит вперед затылком, буме! а тележка опасно опрокидывается, увлекая за собой младое тело, которое навзничь упало на твердые, зернистыедоски и, раскинув руки, обратилось к синему небу. Однако, когда он открыл глаза — потому что закрывал их, — над ним возвышалась громадная туча: мадам Сюзан. Мастер поднялся было снова, но женщина, держа на плече большой мешок, который и был физической причиной, взяла и со смехом наклонилась вперед, когда мастер достиг критической точки, едва коснулась его пальцем, и мальчуган сразу же плюхнулся в исходную позицию. Это повторилось раза три. Под нарастающий хохот мадам Сюзан. Мешок так и трясся. Из перевернутой перспективы, в которой оказывался мастер, в память врезались изгибы, линии отреза, вытачки и складки, начиная с замысловатой поношенности расположенных ближе всего к нему тренировочных штанов (а угол зрения — ощущение экстремальное: лоб его касался отвисших на коленях штанов!), а потом выше!.. Что было выше, удалось понять лишь позже! Потому что сначала — и в основном потому, что солнце светило в спину, — ему померещилось, что женщина голая («ГОЛАЯ!»): он с уверенностью видел обнаженный, покрытый пушком живот, который выпирал (как у любителя пива или, может, она тоже любила пиво), гора плоти над ним была ослепительно двусмысленна, отчетливо виднелись плечи, подмышки, «висюльки» под мышками: голая!
Но нет. «Вставайте уж, Петерке, много спать — добра, иль чего там у вас, не видать», — положила она конец этой странной игре и, ухватившись за края мешков, таща один на плече, другой волоком, пошла в кладовую. Он немедленно стал смотреть ей вслед, на лопатках был виден делящий спину надвое изгиб: значит, она не была голая. Однако о том, что это мог быть лифчик, он ни разу не подумал. «Купальник. Раздельный. Это была, конечно, его верхняя часть». А ведь то был лифчик.