Проклятая русская литература
Шрифт:
— Так что… выносим вердикт? — поинтересовался Муромов.
— Вообще-то он сам себе его вынес, — пожал плечами Верейский, — «Мы и в литературе высоко чтим табель о рангах… Говоря о знаменитом писателе, мы всегда ограничиваемся одними пустыми возгласами и надутыми похвалами; сказать о нем резкую правду у нас — святотатство. И добро бы ещё это было вследствие убеждения! Нет, это просто из нелепого и вредного приличия или из боязни прослыть выскочкою, романтиком… Знаете ли, что наиболее вредило, вредит и, как кажется, ещё долго будет вредить распространению на Руси основательных понятий о литературе и усовершенствований вкуса? Литературное идолопоклонство! Дети, мы все ещё молимся и поклоняемся многочисленным богам нашего многолюдного Олимпа и нимало не заботимся о том, чтобы справляться почаще с метриками, дабы узнать, точно ли небесного происхождения предметы нашего обожания…» Это вполне приложимо и к нему самому.
— Да, иногда он говорил дело. Всё ли рассмотрено?
— Нет, есть ещё одно… — нахмурился Верейский, помолчал, но всё же продолжил, — если отрешиться от деталей и частностей, возникает феноменальная картинка. Я смутно чувствовал это, когда читал мемуары, а сейчас это просто бросилось в глаза. Для меня это истинная загадка. Перед нами — человек из мещанской среды, лишенный таланта и знаний, но одаренный даром невероятного красноречия и работоспособности. Графоман и пустосвят. Но каким образом он вдруг заставляет себя слушать? Откуда взялась его слава? Объяснить это рационально невозможно. Но ведь что удивительно, почти точно такая же личность возникает в своё время во Франции. Это Вольтер. Причём тоже ничего невозможно понять: плебей, сын адвоката, становится вдруг «властителем дум» аристократии своего поколения. Он — низкого происхождения, зол до истерии и чудовищный графоман, но современники зачитываются его корявыми драмами и глупейшими памфлетами. Абсолютно пустая, дутая величина, он казался столь значительным, что с ним переписывались монархи. Он — словно крошка Цахес, заколдованный феей… Потом — похмелье, и сыновья не могут понять, что находили их отцы в белиберде вчерашнего «властителя дум»… Значимость испарились, остался странный призрак да толстые тома никем не читаемой пустопорожней болтовни. То же самое здесь, повторение «феномена Вольтера»…
Никто ничего не сказал, но Ригер зримо напрягся. Верейский помолчал, потом всё же продолжил.
— Есть и ещё одно странное сходство — внешняя непривлекательность и чудовищная раздражительность. Вот свидетельства о Белинском. «Вообще малейшая, самая ничтожная вещь могла приводить его иногда в бешенство; затронутый, он вдруг вырастал, слова его лились потоком, вся фигура дышала внутренней энергией и силой, голос по временам задыхался, все мускулы лица приходили в напряжение…» «Он нападал на своего противника с силою человека, власть имеющего, мимоходом играл им, как соломинкой, издевался, ставил его в комическое положение и между тем продолжал развивать свою мысль с энергией поразительной. В такие минуты этот обыкновенно застенчивый, робкий и неловкий человек был неузнаваем». «Он точно горел в постоянном раздражении нерв: часто, в спорах, от пустого противоречия, от вздорного фельетона Булгарина, у него раздражалась вся нервная система, так что иногда жалко, а иногда и страшно было смотреть на него, как он разрешался грозой, злостью в какой-нибудь, всегда блестящей, но много стоившей ему, импровизации». «Все почти служило ему темой для более или менее тонкого, иногда бурного или злого, или, наоборот, восторженного словоизлияния». То же самое говорили и о Вольтере.
Есть и ещё два любопытных свидетельства. Тургенев говорил, что Белинский не умел петь и «только хор чертей в «Роберте-дьяволе» был единственной мелодией, затверженной Белинским: в минуты отличного расположения духа он подвывал басом этот дьявольский напев». И наконец — свидетельство сестры его жены. «За несколько минут до смерти он велел позвать жену. Та увидела, что он уже не лежит, а сидит на постели, волосы подняты дыбом, глаза испуганные. «Ты, верно, чего-нибудь испугался?» — «Как не испугаться! — живого человека жарить хотят…», в ужасе пробормотал он. Жена успокоила его, говоря, что это ему приснилось; уложила его покойнее и бегом побежала сказать мне, что агония началась…» Что ему померещилось?
— Намекаете на одержимость или тяжкую загробную участь? — полюбопытствовал Голембиовский.
— Честно говоря, не знаю, что и подумать… Белинский, в своём знаменитом письме, между прочим, обвиняет Гоголя, что он в «Переписке с друзьями» поддался влиянию страха смерти, чёрта и ада. Эти обвинения, несомненно, правильные. Гоголь боялся смерти, чёрта и ада. Но служит ли безбоязненность доказательством высокой степени развития души? Шопенгауэр утверждает, что смерть всегда была вдохновительницей философии, все лучшие поэтические создания имели своим источником боязнь смерти. Только позитивизм запрещает людям бояться и требует, чтобы они даже в самые последние минуты думали о прогрессе и общей пользе. И вот тут, видимо, был проверен на эту боязнь «смерти, чёрта и ада» и Белинский — и оказался, в отличие от Гоголя, хлипок.
— Но кто более прав в его оценке? — Голембиовский вытащил сигарету и щелкнул зажигалкой, — Достоевский с его «именно был немощен и бессилен талантишком, а потому и проклял Россию и принес ей сознательно столько вреда…» или Вяземский — «он служил литературе, как мог и как умел…»
— Вяземский с ним прямо не сталкивался, что до Достоевского, — заметил Верейский, — так ведь не в последнюю очередь именно Белинский, заразивший двадцатидвухлетнего юнца своей социалистической ахинеей, привёл его в каземат и на каторгу. Вяземский недостаточно компетентен, к тому же высказывает просто гипотезу, Достоевский же — пристрастен. Но, с другой стороны, Достоевский ведь говорит, что за четыре года каторги «перечитал его критики». Это сказано не сгоряча…
— Так выносим вердикт?
Голембиовский вздохнул.
— Ох, надо… бы… сжечь.
Они закончили после одиннадцати, договорились взяться за Лермонтова, при этом докладывать решил Голембиовский, защищавшийся по нему, а функции судьи передали Верейскому.
Алексей оделся, вышел в ночь и побрёл через парк. В светлых кругах фонарей золотились то еловые лапы, то голые обледеневшие ветви клёнов. Кончался февраль, но весной совсем не пахло. Неожиданно он услышал оклик: его догонял Ригер. Они жили недалеко друг от друга, но Марку было ближе пройти другим кварталом. Впрочем, Верейский тут же понял причины изменения маршрута Ригера: он явно не хотел проходить мимо ракового хосписа. Некоторое время они шли вместе, потом Ригер обронил:
— Знаешь, я неожиданно понял… Когда ты сказал про Вольтера… Ведь подлинно что-то дьявольское… точно из бездны вдруг вылезает некий человек, одаренный невероятным, колдовским красноречием. То есть, говорит-то он, положим, полный вздор, но его слушают — он завораживает. И не Вольтер, нет, первым был Лютер. В его полемике сотни случаев лжи и наговоров, шутовства и непристойности, его писания против целомудрия развратны и грязны до омерзения. Но он заворожил Германию. Потом — Кальвин, та же история с Женевой. Вольтер и Руссо… Они ненавидели друг друга, но нет людей более сходных. Экзальтированная впечатлительность, внутренняя противоречивость, импульсивность, постельные аномалии и раздвоение личности. Не было ни одной фразы Вольтера, которую он не опроверг бы своим поведением. То же и Руссо, мечтающий о хижинах и обитающий в замках, гордый республиканец на содержании мадам де Помпадур, живший со служанкой и влюблявшийся только в великосветских дам, проповедующий принципы воспитания и отправляющий пятерых своих детей в приют для подкидышей — он так часто давал повод усомниться в его чести и совести, что нынешние исследователи предпочитают определить его как параноика, страдающего раздвоением личности и манией преследования. А это был кумир Робеспьера. То же и Белинский — странный уродец, как и Вольтер, плебей и неуч, вдруг покоряет целую страну. Добро бы он говорил разумные вещи, — нет, он, подлинно, как крошка Цахес, кажется не тем, что есть, словно над его читателями и слушателями распылили одуряющий газ… Одержимость… Но почему вдруг становятся одержимыми целые поколения, Алекс?
Верейский вздохнул.
— Могу только предположить… Тебе не надо объяснять, что язык меняется. Есть изменения, которые изучают коллеги-лингвисты, а есть иные, которые не изучает никто. Когда исподволь дьявольски меняется смысл слов или некие слова исчезают из языка, заменяясь другими, отнюдь не тождественными. У меня в школе был приятель, мы жили по соседству. Он не нравился мне, но я долго не мог понять — чем, пока бабушка однажды не обронила, что он горделив и самоупоен. Это были иные слова, слова иного языка, тогда уже не употреблявшиеся. Они ушли, но с ними ушло и понимание, ибо я подлинно не мог его понять, мог лишь сказать, что он задаётся, но это был жалкий паллиатив…
Мне кажется, точно также тонко исказился смысл ещё одного слова — «ересь». Ересь — это то, за что сжигала Инквизиция, — так определят сегодня тысячи. А на самом-то деле ересь — это гигантская глупость, искажение и подмена понятий, которая, проникая в умы подобно вирусу, заражает их. Это типологическое пленение ума простой дурацкой идеей. Надо полагать, после альбигойской ереси Церковь поняла, что это такое, и неустанно боролась против относительных, релятивных движений духа. Потом её влияние ослабевает, — и вот словно чёрные вихри из смрадных подземелий вырываются из преисподней ереси, — и некому остановить их. Начинается с насмешек над Богом, моралью, честью и совестью, упраздняется слово «грех», теперь есть только «поступок», а с поступка — что за спрос? И эти ереси через своих проводников-ересиархов разлагают мир Божий…