Проклятая русская литература
Шрифт:
И тем печальнее, что, как я понял, Толстой не ценил себя как художника. Жизнь льется от его страниц, с глубиной и простотой даны бесконечные перспективы духа, а сам создатель всей этой живой радости угрюмо отказывался от своих творений, как новый Гоголь, сжигал свои не мертвые, а живые души. Он согрешил здесь — и непрощаемо: нельзя сопротивляться стихийной силе таланта, нельзя презирать свою одарённость. Сугубая же слабость его проявляется там, где он начинает притязать на что-то иное. Каждый творец ограничен, универсальных писателей нет: один силен даром интриги, другой — мастерством описания, третий — чувством юмора, четвертому свойственен талант дидактика. И никто никогда не узнает, что у вас нет музыкального слуха, пока вы не начали петь. Толстой же почему-то упорно стремился в ту сферу, где был бессилен… лавры Руссо, что ли, покоя не давали?
Голембиовский, с начала их встречи не проронивший ни слова, поднял глаза на Марка и усмехнулся.
Верейский поддакнул.
— Да, мне кажется, Толстой-прагматик забыл, что жизнь — великая путаница, что она иррациональна и, беспредельно сильный как художник, не встречая на эстетическом пути ничего недоступного, он упрямо желал добиться таких же результатов и в сфере философских определений и логики, — и здесь потерпел крушение. Он, человек простоты и жизни, возжелал быть Сократом и Шопенгауэром. Но Сократ не любил простоты, а Шопенгауэр ненавидел жизнь, Толстой же, наоборот, только в силу непоследовательности, по недоразумению, мог свою художническую гениальность променять на указку моралиста. В нём подлинно, по Вяземскому, при огромном таланте не было ума, он интуитивно искал простые ответы на сложные вопросы — и невольно многое опошлил.
— Но пишет-то божественно… — недоумённо почесал лоб Ригер, — гений же. Как гений может быть дураком, Господи?
Муромов деликатно кашлянул.
— Мне кажется, я могу обелить его, господа. Точнее, объяснить некоторые странности. Давайте вспомним наследственную отягощенность Льва Николаевича. М. Назимова в её «Семейной хронике» Толстых говорит, что в каждом поколении Толстых имелся душевнобольной. Ещё больше было людей с психопатическим характером: замкнутые, эксцентричные, вспыльчивые, взбалмошные, странные чудаки, авантюристы, юродствующие и склонные к крайнему религиозному мистицизму, иногда сочетаемому с ханжеством, крайние сенситивные эгоисты. Дед писателя по отцу — Илья Андреевич, Толстой упоминает о нём, как об ограниченном человеке в умственном отношении. В имении его в Белевском уезде был вечный праздник. Беспрерывные пиршества, балы, торжественные обеды, театры, катания, кутежи — совершенно не по средствам, страсть играть в карты, совершенно не умея, на большие суммы, страсть к различным спекуляциям и денежным аферам, довели его до полного разорения. Если к этому бестолковому и бессмысленному мотовству прибавить, что он совершенно бездумно отдавал деньги всякому, кто просил, то неудивительно, что этот ненормальный человек дошел до того, что богатое имение жены было разорено, и семье нечем было жить. Он принужден был искать себе место на службе государственной, что при его связях ему было легко сделать — и он стал казанским губернатором. Предполагают, что кончил он самоубийством. Таков был дед. Бабушка, дочь слепого князя Горчакова, которую Толстой характеризует как очень недалекую особу в умственном отношении, была неуравновешенная и взбалмошная женщина с причудами и самодурствами, мучила своих слуг, а также родных. Страдала галлюцинациями и истерическими припадками. Однажды велела отворить дверь в соседнюю комнату, где она будто увидела своего тогда уже покойного сына и разговаривала с ним. Из детей этой четы: сын — Илья Ильич, младший брат отца, был горбат и умер в детстве; дочь, Александра Ильинична, тетка Толстого, отличалась мистическим характером, жила в монастыре, как юродивая, и была, по словам самого Льва Николаевича, очень неряшлива. Другая дочь — Пелагея Ильинична также, по-видимому, умственно отсталая, юродивая, мистически настроенная, с тяжелым и неуживчивым характером. В конце концов, она тоже удалилась в монастырь, впала в старческое слабоумие: несмотря на религиозность, не хотела при смерти причащаться. Отец Толстого — Николай Ильич, судя по отзывам самого Льва Толстого, тоже был человек недалекий. В 16 лет он, видимо, болел какой-то нервной болезнью, в целях его здоровья был сведен в незаконный брак с дворовой девушкой. Толстой рисует его, как веселого человека с «сангвиническим» характером. Из всех сыновей его, братьев Льва Николаевича, один, Дмитрий, был определенно нервно или психически болен. В детстве отличался капризностью, позже, взрослый, был замкнут, задумчив, склонен к мистическому и религиозному юродству, имел странные выходки и вкусы. Был неряшлив и грязен, ходил без нательной рубашки, одетый только на голое тело в пальто и в таком виде являлся с визитом к высокопоставленным лицам. Из юродствующего временами становился развратным, вспыльчивым, жестоким и драчливым, дурно обращался с слугой своим, бил его. Страдал смолоду тиком — подергивал головой, как бы освобождаясь от узости галстука. Умер от чахотки. Другой брат Толстого, Сергей, также отличался эксцентричностью: часто месяцами сидел один взаперти. Держал себя оригиналом, выезжал не иначе, как на четверке. Был чрезвычайно горд и к крестьянам относился с презрением. Сам Лев Толстой был подвержен судорожным припадкам, сопровождавшимся полной потерей сознания с последующей амнезией. Перед припадком следовал бред и состояние полной спутанности. Припадки всегда следовали после аффектов, кроме того, Толстой страдал приступами сумеречного состояния, которые часто завершались тяжелыми приступами патологического страха смерти, галлюцинациями — зрительными и слуховыми, часто устрашающего характера. Толстой сам говорит, что генезис его богоискательства не есть результат философской концепции, а результат патологических переживаний. «Я говорю, что это искание Бога было не рассуждение, но чувство, потому что это искательство не из моего хода мыслей — оно вытекало из сердца. Это было чувство страха, сиротливости, одиночества среди всего чужого и надежда на чью то помощь». Не в этом ли объяснение?
Верейский и Ригер улыбались, Голембиовский покачал головой.
— Интересная адвокатура. Но, господа, вы отвлекаетесь, — прервал коллег Голембиовский. — Напоминаю, Муромов, — ищите аргументы в его пользу. Марк, ваше дело — хула, а вы тут панегирики поёте, проанализируйте-ка его грехи…
Ригер усмехнулся.
— Ладно-ладно. Грех Толстого, конечно, не в отсутствии ума и не в лживости. Он, кстати, очень честен по натуре и правдиво пишет: «Я проповедовал и учил сам не зная чему» И это верно. Чему он мог научить, когда гулял напропалую и не просыхал от кутежей до 33 лет? Он очень мало знал и, подобно Белинскому, не осознавал своей ограниченности. Я не хочу сказать, что он ничего не читал для самообразования. Читал, конечно, но образованным человеком он не стал никогда. Круг его чтения странен — Руссо, Монтескье, масонские журналы. Ощущение, что он нашел их в старом семейном шкафу своего деда. Он духовно застрял в эпохе Просвещения. При этом есть вещи и подлинно смешные, Алекс их почему-то пропустил. «Всегда ему было трудно всякое навязанное другими образование, и всему, чему он в жизни выучился, — он выучился сам, вдруг, быстро, усиленным трудом», — это пишет жена в «Материалах к биографии». Кто другой сказал бы что-нибудь подобное — смех на всю Россию подняли бы… «Сам, вдруг, быстро, усиленным трудом…» Ага, пятилетку в три года…
Но вот Чехов, говоря о Толстом, как-то сказал: «Чем я особенно в нём восхищаюсь, так это его презрением ко всем нам, прочим писателям, или, лучше сказать, не презрением, а тем, что он всех нас, прочих писателей, считает совершенно за ничто. Вот он иногда хвалит Мопассана, Куприна, Семенова, меня… Отчего хвалит? Оттого, что он смотрит на нас как на детей. Наши повести, рассказы, романы для него детские игры, и поэтому он, в сущности, одними глазами глядит и на Мопассана, и на Семенова. Вот Шекспир — другое дело. Это уже взрослый и раздражает его, что пишет не по-толстовски…» Вспомним также свидетельства университетские и армейские, и легко увидим, что не блуд и не уныние — его основные пороки. Со всех страниц его религиозных писаний встает нечто страшное — демоническая надменная гордыня, высокомерное упоение собой и титанический эгоизм.
— Какой вы умный и наблюдательный, когда трезвый, Марк, — похвалил его Голембиовский.
Ригер кивнул, проигнорировав насмешку, и продолжил.
— Гордыня — грех страшный и смертный, но видят его только люди духа. Иоанн Кронштадтский много писал о сущности толстовства: «Желаете ли, православные, знать, что я думаю о Льве Толстом? Он объявил войну Церкви Православной и всему христианству, и, как сатана отторгнул своим хребтом третью часть ангелов, сделал их единомышленниками с собою, так наш Лев, сын противления, носящий в себе дух его, отторг тоже едва ли не третью часть русской интеллигенции, особенно из юношества, вслед себя, вслед своего безбожного учения». А вот свидетельство архиепископа Никона (Рождественского) 1910 года: «Понадёргал клочьев из буддизма и из западных философий, прибавил кое-что от себя и поднёс миру всё это если не как новое откровение, то как новое слово. Гордыня — вот то, чем заражена была несчастная душа Толстого, и что сгубило её навеки. Помню, лет тридцать назад, когда он ещё ходил по монастырям, пришёл он со всей семьей в Троицкую Лавру. После осмотра достопримечательностей граф пожелал наедине поговорить с наместником, архимандритом Леонидом. Довольно долго длилась эта беседа. Когда он ушёл, покойный старец отец Леонид со вздохом сожаления сказал: «Заражён такой гордыней, какую я редко встречал. Боюсь, кончит нехорошо». Оптинский старец отец Амвросий вынес от графа то же впечатление. «Очень горд», — сказал старец после беседы с ним. И чем больше граф пускался в свои мудрования, тем гордыня эта росла в нём больше и больше. Очевидно, он считал себя непогрешимым в решении вопросов веры».
В итоге Толстой взялся руководить душами, «старчествовать», и коли народ не признал его за старца, то ему пришлось дать знамение народу, переодевшись в крестьянскую одежду. Он притязает на роль философа, проповедника и религиозного учителя народов, и тут ограниченность его ума, его философского и духовного дара проявляется слишком отчетливо. За некоторые его пьесы просто стыдно, настолько коротки мысли и ничтожна философия. Созданное им учение тоже не очень глубоко и не очень умно. Он, в принципе, берётся за неосуществимое по определению. Мухаммеду удалось создать религию, но тот был мистиком. Толстой же — прагматик и рационалист до мозга костей, а всякая попытка построить религию на преобладании разума неминуемо приводит к уродливым результатам. Я не смог продраться через его учение. Да и кто бы смог?
Муромов кашлянул и скромно перебил коллегу.
— Я, Марк, — Александр Васильевич снял и протёр очки. — Я бы не сказал, что его учение сложно, скорее, оно несколько иррационально в своей рациональности. Но я понял его. Итак. Первый естественный вопрос всякого религиозного сознания — о происхождении мира. У Толстого мы не находим даже намёка на решение. Второй вопрос, также вечный — о происхождении зла. Он просто игнорируется Толстым. Это особенно непонятно в учении, которое в основу своей морали кладёт заповедь о непротивлении злу. Наконец, самый кардинальный и больной вопрос, — вопрос о смысле страданий. Что даёт «разумное» учение Толстого для решения этого самого проклятого из вопросов? Ничего. После Достоевского вдруг появился мыслитель, с полной беззаботностью проходящий мимо этой бездонной пропасти, не осмыслив и не пережив её… Каким образом учение, не воспринявшее в себя ни одного из кардинальных запросов человеческого духа, могло покорить мир? Как любите выражаться вы, Марк, тут точно виднеется дьяволово копыто.
Но не буду отвлекаться, — перебил себя Муромов, — запутанное и разбросанное религиозное учение Толстого, схематично говоря, делится на учение о Боге и учение о жизни. Первое Толстой формулирует так: «Сознавая в своём отдельном теле духовное и нераздельное существо Бога и видя присутствие того же Бога во всём живом, человек не может не спрашивать себя: для чего Бог заключил себя в тело отдельного человека? Для чего Бессмертное заключено в смертное, связано с ним?» «И ответ может быть только один, — говорит Толстой, — есть высшая воля, цели которой недоступны человеку». Другой вопрос, касающийся учения о жизни, формулируется коротко: «Зачем я послан в мир?» Он отвечает: «Я этого не знаю, знаю я только одно, доступное моему сознанию, что должен творить волю Божию».
Таким образом, оба вопроса зависают в воздухе. И здесь нужно отметить ещё одну странность: абсолютно не желая вдумываться в те религиозные идеи, которые с первого взгляда противоречат здравому смыслу, отбрасывая их без всякой критики за одно несогласие с обычным сознанием, Толстой в то же время делает утверждения, которые куда более противоречат здравому смыслу. Так, очевидной нелепостью Толстой считает христианское учение о троичности лиц Божества, единого по существу. Ему кажется абсурдом, не требующим опровержения, что никогда три не могут быть одним. Но что представляет собой толстовское учение о Боге? Бог един по существу, но с непонятными для человеческого разума целями разделился сам в себе на Бога, вне человека лежащего и в душе человека заключённого, оставаясь по-прежнему единым, и это разделение утверждается им как религиозная истина. Почему же три ипостаси не могут быть едиными, а разделившееся Божество единым остаётся? С точки зрения здравого смысла, и тот и другой случай одинаково нелогичны.