Проклятая русская литература
Шрифт:
— О, Боже мой! Опустим это, коллеги, — страдальчески поморщился Верейский. — Я скажу то, что просто заметил сам.
Н. Гитович свидетельствует, что один из решающих периодов своей жизни, последние гимназические годы в Таганроге — Чехов провёл в одиночестве, и при своем появлении в университетском, а позже литературном кругу предстал уже сложившимся человеком — с огромной выдержкой, необычайной силой воли и целомудренной скрытностью, «неуловимостью». Занятия медициной, по его словам, не только обогатили его знаниями, но и раздвинули область его наблюдений: профессия врача и разъезды, с ней связанные, сталкивали с самыми разными слоями общества.
— Да, и тут будет весьма кстати, коллега, одно замечание, — кивнул Муромов, — Станиславский приводит пример не просто знаний, но и некоторой даже прозорливости Чехова, «Антон Павлович, пишет он, был великолепный физиономист. Однажды ко мне в уборную зашел один человек, очень жизнерадостный, веселый, считавшийся в обществе немножко беспутным. Антон Павлович все время очень пристально смотрел на него, сидел с серьезным лицом, не вмешиваясь в нашу беседу. Когда тот ушёл, Антон Павлович в течение вечера неоднократно подходил ко мне и задавал всевозможные вопросы по поводу этого господина. Когда я стал спрашивать о причине такого внимания, Антон Павлович мне сказал: «Послушайте, он же самоубийца». Такое соединение мне показалось очень смешным. Я с изумлением вспомнил об этом через несколько лет, когда узнал, что человек этот действительно отравился…»
— Интересно, весьма интересно, — кивнул Верейский, — но я продолжу. Ранний период творчества не баловал его особой известностью. Лазарев-Грузинский со слов самого Чехова пишет, что его сокурсники ничуть им не интересовались: «Я в университете начал работать в журналах с первого курса; пока учился, успел напечатать сотни рассказов под псевдонимом «А. Чехонте», который, как вы видите, очень похож на мою фамилию. И решительно никто из моих товарищей по университету этим не интересовался. Знали, что я пишу где-то что-то и баста». Как раз в последние годы, замечает далее Лазарев, судьба сводила меня с товарищами Чехова по университету, но кроме того, что Чехов ходил на лекции аккуратно и садился где-то «близ окошка», они не могли дать ни одной характерной бытовой черты».
Для этого периода характерна феерия незамысловатых приключений, веселых выдумок, дружеских попоек, и пусть вы, коллега, правы, — Верейский повернулся к Ригеру, — необременительных любовных связей. Однако дружеские связи… это вопрос спорный. Лазарев-Грузинский утверждает: «Большими друзьями Чехова были архитектор Шехтель, пейзажист Левитан, он очень дружил с артистами — покойным Свободиным, здравствующим Давыдовым, позже — с Потапенкой, с Максимом Горьким». Однако Игнатий Потапенко, названный другом Чехова, уверен в обратном: «У Чехова не было друзей. То обстоятельство, что после его смерти объявилось великое множество его друзей, я не склонен объяснять ни тщеславием, ни самозванством. Я уверен, эти люди вполне искренне считали себя его друзьями, они любили его настоящей дружеской любовью и готовы были открыть перед ним всю душу. Может быть, и открывали. Но он-то свою не раскрывал ни перед кем». Лазарев-Грузинский с последним согласен: «Многие говорят о сдержанности, скрытности Чехова. Конечно, он не видел нужды исповедоваться первому встречному». Лазареву вторит Куприн: «Думается, что он никому не раскрывал и не отдавал своего сердца вполне, но ко всем относился благодушно, безразлично в смысле дружбы» Это подметил и Владимир Немирович-Данченко: «В общении был любезен, без малейшей слащавости, прост, внутренне изящен. Но и с холодком». Потапенко замечал, что «его всегдашнее спокойствие, ровность, внешний холод какой-то, казавшейся непроницаемой, броней окружали его личность. Казалось, что этот человек тщательно бережет свою душу от постороннего глаза». И, наконец, Бунин. «Слишком своеобразный, сложный был он человек, душа скрытная. Замечательная есть строка в его записной книжке: «Как я буду лежать в могиле один, так, в сущности, я и живу один…»
— Простите, Алеша, вы обещали свои выводы… — мягко напомнил Муромов.
Верейский кивнул.
— Я к ним подхожу. — Все, написанное Чеховым до 1888 года, это по большей части милые юмористические зарисовки. Дальше — вдруг, без всякого внешнего повода, с 28 лет происходит резкий сбой. Всё, написанное Чеховым с этого года, несёт печать безнадежности. Он по-прежнему смеётся — но уже не над ограниченностью и пошлостью, как раньше, а над человеческой жизнью, надеждами и чаяниями, над стремлениями и поисками. Искусство, наука, любовь, вдохновение, идеалы, будущее — стоит Чехову к ним прикоснуться, и они мгновенно блекнут, вянут и умирают. Чехов уподобляется Лернейской гидре, и одним прикосновением, дыханием и даже взглядом убивает все, чем живут люди.
Это духовное преступление. Можем ли мы оправдать его? Если понять — значит простить, попытаемся понять. Вспомним о его скрытности, отмеченной друзьями. Он умел молчать, но… Совершенно очевидно, что именно в этот год происходит что-то роковое для него самого, и шутник-пересмешник превращается в тайного мизантропа. Я полагаю, можно безошибочно предположить, что именно в этот год у него диагностируют туберкулёз — и, как врач, он понимает, что обречён. Далее — появляются «Иванов» и «Скучная история». В них каждая строчка рыдает — и трудно предположить, чтобы так рыдать мог человек, глядя на чужое горе. Иванов сравнивает себя с надорвавшимся рабочим. Я думаю, что мы не ошибёмся, если приложим это сравнение и к автору драмы. Чехов тоже вдруг надорвался, и не великий непосильный подвиг сломил его — в него просто вошла смерть.
Вдумаемся. Вот Иванов… он смертник, мертвая душа и живой труп. Обычный художник, вроде Тургенева, прилично похоронил бы его, смягчив безотрадность конца здоровой моралью, наряду с умирающим Ивановым нарисовал бы «младую жизнь, играющую у рокового входа», и впечатление смерти потеряло бы остроту и горечь. Но Чехов демонстративно делает центром драмы развалину Иванова, а юный доктор Львов, который вступается за обиженных и возмущается неправдой, смешон. И на глазах читателя идея свергается с трона смертником! Каких бы подлостей и гадостей ни наделал Иванов, а в послужном списке его героя значатся всевозможные преступления, вплоть до почти сознательного убийства преданной ему женщины, он видится почему-то правым своей особенной, никому непонятной, но бесспорной, если верить Чехову, правотой. Саша, молодое, чуткое, даровитое существо, идет к нему поклониться, равнодушно минуя фигуру честного Львова…
О новой жизни у Чехова говорят только молодые и неопытные люди. Им все грезится счастье, обновление, свет, радости. Они летят, очертя голову, на огонь и сгорают, как неразумные бабочки. Все чего-то ищут, к чему-то стремятся, но все делают не то, что нужно. Все живут врозь, каждый целиком поглощен своею жизнью и равнодушен к жизни других. И странная судьба чеховских героев: они напрягают до последней возможности свои силы, но результатов никаких. Все они жалки. Женщина нюхает табак, неряшливо одета, не причесана, неинтересна. Мужчина раздражается, брюзжит, пьет водку, надоедает окружающим. Говорят некстати, действуют невпопад. В этом отношении чеховская интеллигенция ничем не отличается от полуграмотных мещан… Серость…
Все молчали.
— Несмотря на чеховскую скрытность, — продолжал Верейский, — кое-что проступало. Владимир Короленко вспоминает: «Был ещё один разговор с Чеховым, о Гаршине. Я недавно вернулся из Сибири, и мне казалось, что если бы можно было отвлечь Гаршина от мучительных впечатлений, удалить на время от литературы и политики, поставить его лицом к лицу только с первобытной природой и первобытным человеком, — то, думалось мне, больная душа могла бы ещё расправиться. Но Чехов возразил с категоричностью врача: «Нет, это дело непоправимое: раздвинулись какие-то молекулярные частицы в мозгу, и уж ничем их не сдвинешь…» Впоследствии мне часто вспоминались эти слова. Через год-два «раздвинулись частицы» у Успенского, и сколько ни искал он исцеления во «врачующем просторе» родины, как ни метался по горным хребтам Кавказа, по Волге и «захолустным рекам» средней России, ему не удалось стряхнуть все глубже въедавшейся в душу тоски. А затем «раздвинулись частицы» и у Чехова. Правда, это были частицы легких, а не мозга, ясность которого он сохранил до конца…».
А вот Игнатий Потапенко: «Брату своему он пишет из Москвы в октябре 1893 года: «Маленько покашливаю, но до чахотки ещё далеко. Геморрой. Катар кишек. Бывает мигрень, иногда дня по два. Замирания сердца. Леность и нерадение». Он видит и перечисляет все признаки туберкулёза, но как бы нарочно отводит от него глаза. «Я жив и здоров, — пишет он через несколько дней Суворину, кашель против прежнего стал сильнее, но думаю, что до чахотки ещё очень далеко». А ещё позже, когда кто-то в Петербурге сообщил, будто у Чехова чахотка, он гневается: «Для чего распускать все эти странные, ненужные слухи, ведомо только Богу, создавшему для чего-то сплетников и глупцов. Чахотки у меня нет, и кровь горлом не шла уже давно». Но уже одно то, что он постоянно возвращается к этому и опровергает слухи, показывает, что мысль о чахотке неотступно преследовала его и не давала покоя. И в то же время он ничего не предпринимал против надвигающегося недуга. Да и что он мог предпринять? Как врач он очень хорошо знал, что действительными средствами против чахотки медицина не располагает. Всякий другой на его месте мог бы заблуждаться, но не он. Всякий другой мог бы хвататься за все, что в изобилии предлагалось шарлатанами, но он всему этому знал цену.