Проклятая русская литература
Шрифт:
Но вот ещё одно, не подцензурное мнение Чехова об интеллигенции высказано в письме доктору Орлову: «Пока это ещё студенты и курсистки — это честный, хороший народ, это надежда наша, это будущее России, но стоит только студентам и курсисткам выйти самостоятельно на дорогу, стать взрослыми, как и надежда наша и будущее России обращается в дым, и остаются на фильтре одни доктора-дачевладельцы, несытые чиновники, ворующие инженеры. Вспомните, что Катков, Победоносцев, Вышнеградский — это питомцы университетов, это наши профессора, отнюдь не бурбоны, а светила… Я не верю в нашу интеллигенцию, лицемерную, фальшивую, истеричную, невоспитанную, ленивую, не верю даже, когда она страдает и жалуется, ибо её притеснители выходят из её же недр…» Есть и суждение Горького: «Он не любил разговоров на «высокие» темы, — разговоров, которыми русский человек так усердно потешает себя, забывая, что смешно рассуждать о бархатных костюмах в будущем, не имея в настоящем даже приличных штанов».
— И где же он, по-вашему, искренен? — спросил Голембиовский.
— Я бы прибег к любимому чеховскому ответу… — пожал плечами Верейский. — «Не знаю…» Возможно, он менялся в годах. Но, думаю, он был подлинно политически индифферентен.
— Ну ладно, продолжайте.
— Чехов стал смертником, а общение со смертью, как уже сказано, здоровым не бывает. Отныне чеховские герои знают, что люди им помочь не могут. Они идут куда-то, но никого за собой не зовут. Проступает нескрываемое презрение, с которым они относятся к творчеству, мировоззрению, политике. Нет ничего удивительного, что такой герой невыносим для окружающих. Он всюду вносит смерть и разрушение. Больше всего его влечет к свежим, молодым: он надеется с их помощью вернуть жизнь. Напрасно! Начало разрушения всегда оказывается всепобеждающим, Чехов начинает чувствовать нечто вроде удовлетворения, в его потухших глазах зажигается странный огонь, недаром показавшийся Михайловскому недобрым. Его жизнь отравлена смертью — и художник, глядя на жизнь через призму смерти, все видит мертвым и серым.
Сам Чехов быстро понял, однако, до чего договорился в «Иванове». И непонятно, были ли это боязнь общественного мнения или ужас пред сделанными открытиями, но Чехов повернул назад, счёл, что лучше вернуться к… чему? Идеализм во всех видах, явный и тайный, вызывал в Чехове невыносимое отвращение. Бог? Смешно. Не оттого ему так близка материалистическая философия? В ней нет ответа, она уничтожает человека — но ей ничего не нужно, она бездушна и бессловесна. С идеализмом можно бороться презрением, что Чехов и делает, но как бороться с материализмом? Он безразличен к презрению. Максим Ковалевский писал о Чехове в своих воспоминаниях: «Это был ум, чуждый не только мистицизма, но и всякой склонности к метафизике. Его пристрастия были на стороне точных наук, и в творчестве в нем выступала способность точного анализа, непримиримого ни с какой сентиментальностью и ни с какими преувеличениями».
Но Чехов возвращается — мертвый к живым. Этот возврат проступает в «Палате № 6» и в «Дуэли», хоть финал там больше похож на насмешку. Хорошо, что читатели — не слишком проницательные психологи, они боятся двойственности и с присущей им «искренностью» все слова писателя принимают за чистую монету… Последний протест Чехова — «Дядя Ваня». Дядя Ваня тоже не своим голосом вопит на всю сцену: «проворонил жизнь!» Он тоже приговорен. Но какой смысл, какое значение этой напряженной внутренней работы смертников? Чехов, вероятно, снова ответил бы: «Не знаю». Речь его становилась всё тише и медлительнее.
Многие это смутно понимали. Вот Михаил Первухин: «Это был человек исстрадавшийся, упорно боровшийся против беспощадного недуга и, главное, знавший, что борьба эта, собственно говоря, бесполезна. Именно это-то, кажется, и накладывало на него оттенок глубокого трагизма. С каждым годом мрачнее становилась физиономия Чехова, все менее и менее словоохотливым делался он, словно говорение мешало ему думать его вечную думу. Все реже в разговоре проскальзывали нотки светлого и беззлобного юмора, искорки примиренного отношения к жизни…»
Но тверд до конца не был. Бунин писал: «Что думал он о смерти? Много раз старательно-твердо говорил, что бессмертие, жизнь после смерти, в какой бы то ни было форме — сущий вздор: «Это суеверие. А всякое суеверие ужасно. Надо мыслить ясно и смело. Мы как-нибудь потолкуем с вами об этом основательно. Я, как дважды два четыре, докажу вам, что бессмертие — вздор». Но потом несколько раз ещё тверже говорил: «Ни в коем случае не можем мы исчезнуть без следа. Обязательно будем жить после смерти. Бессмертие — факт. Вот погодите, я докажу вам это…»
Последнее время часто мечтал вслух: «Стать бы бродягой, странником, ходить по святым местам, поселиться в монастыре среди леса, у озера, сидеть летним вечером на лавочке возле монастырских ворот…»
— Ужас, что вы наговорили, Алеша, — вмешался Голембиовский, — но мне всегда казалось, уж не помню, где я читал, но чахотка проявилась после провала «Чайки» Я не прав?
— В чем-то правы, — кивнул Верейский, — Леонтьев-Щеглов говорил, «душевное потрясение было слишком сильно, чтобы пройти без последствий… Насколько преувеличенно шумны были похвалы, венчавшие «Иванова», настолько же была груба до неприличия «обида непонимания», отметившая представление «Чайки». Это была боль, и долго потом Чехов не только избегал разговоров об этом представлении, но не выносил даже случайной обмолвки по этому поводу. Злополучное представление состоялось поздней осенью 1896 года, а уже ранней весной следующего года Чехов лежал в московской клинике с явно обнаруженными признаками чахотки…» Ему вторит Владимир Немирович-Данченко: «Потом был неуспех «Чайки» в Петербурге. Словно именно это надломило его жизнь, и отсюда крутой поворот. До сих пор о его болезни, кажется, никогда и не упоминалось, а вот как раз после этого Чехова иначе и не представляешь себе, как человека, которого заметно подтачивает скрытый недуг. Пишет он все меньше, две-три вещи в год; к себе становится все строже. Оставаясь объективным, изощряя свое огромное художественное мастерство, он все больше и чаще позволяет своим персонажам рассуждать о жизни русской интеллигенции, заблудившейся в противоречиях, нежащейся в мечте и безволии. Среди этих рассуждений вы с необыкновенной отчетливостью различаете мысли самого автора, умные, меткие, благородные, выраженные изящно, с огромным вкусом. Популярность его ширится, образ его приобретает через театр новое обаяние. Его имя уступает только Толстому…» Но на самом деле — он же медик и знает это — первые признаки туберкулеза появляются куда раньше. Речь идет просто об обострении, проявлении недуга.
— Муромов, Ригер! — Голембиовский смерил взглядом коллег, разливавших по бокалам остатки коньяка, — есть на нем грехи и добродетели?
— Добродетели? — Муромов посмотрел на коньяк и вдохнул аромат, — конечно. Но не столько христианские, сколько человеческие. Он был милосерден и сострадателен, Владимир Поссе писал: «Сам больной, он хлопотал о неимущих больных. Помню, особенно озабочен был судьбой какого-то чахоточного студента, приехавшего без всяких средств лечиться в Крым…» Игнатий Потапенко свидетельствовал, что «Те уравновешенность и трезвость, которыми он всех изумлял, явились результатом мучительной внутренней борьбы, трудно доставшимися ему трофеями» И он же пишет: «В среде писателей и художников так развита болезненная впечатлительность, соединенная с самолюбием, очень часто самомнением, всякий в глубине души считает себя великим, и так легко возникают недоразумения и столкновения. Большею частью это происходит от вздорности: неосновательных претензий, нежелания и неуменья спокойно выслушать, непонимания друг друга, предубеждения, подозрительности, а иногда от нравственной невоспитанности. Чехов, слава богу, был избавлен от этих качеств». Подлостей он не творил и человеком был весьма приличным.
— Лучше всех сказал Куприн, — неожиданно поддержал «адвоката Бога» «адвокат дьявола» — «Он мог быть добрым и щедрым — не любя, ласковым и участливым — без привязанности, благодетелем — не рассчитывая на благодарность. И в этих чертах, которые всегда оставались неясными для его окружающих, кроется, может быть, главная разгадка его личности».
— Бедняга всё-таки, да и талант, — задумчиво проронил Голембиовский. — Жалко-то как. Но ведь подлинно отрава. И всё равно жалко. Страдалец. Хоть жребий кидай…
— Все зависит от цели, — пробормотал Верейский. — Творения умирающего мозга, осознающего своё умирание, — это факт литературы, просто на таком материале не надо бы воспитывать юношество…
Голембиовский кивнул, но сардонично бросил:
— Боюсь, после подобных чисток литературы, воспитывать юношество, Алёша, придётся по Псалтири.
— А это не худшая книга, — пожал плечами Верейский, и заседание на том закончилось.
Глава 12. «Лжец и отец лжи»
<