Проклятая русская литература
Шрифт:
Ригер с подлинно дьявольским выражением на физиономии усмехнулся.
— И тут появляется искуситель. Современник Горького, эмигрант И.Д. Сургучев описывает любопытный разговор с Алексеем Максимовичем. «А вы знаете? — сказал мне Горький, — я ведь учился иконописи. Но не пошло: веры не было. А это самое главное в этом деле. Большая комната. Сидят человек двадцать богомазов и пишут иконы. А я вступил, как растиратель красок, ну и присматривался, конечно. Пишут Бога, Божию Матерь и Николу. Хозяин — мрачный, платит поденно и следит, чтоб не раскуривали. Скука, а песен петь нельзя. Попробовали божественное: «Кресту Твоему» — не идет. Я был мальчишка бедовый. Подойдешь к одному-другому и шепнешь: «Нарисуй ему рожки!» Так меня и прозвали: «дьяволёнок». Хозяину это не нравилось, вынул он из кармана сорок копеек и сказал: «Собери своё барахлишко и к вечеру очисть атмосферу». И вот вечером, когда я пришёл к товарищам попрощаться, один из них вынул из стола две маленьких иконки и сказал: «Вот для тебя специально написал, выбирай». На одной был написан Алексей, Божий человек, а на другой — дьявол румяный и с рожками. «Вот выбирай, что по душе». Я выбрал дьявола, из озорства. «Ну, вот я так и мыслил», — ответил богомаз, — «что ты возлюбишь дьявола. Ты из дьявольской материи создан. И мамаша твоя не иначе, как путешествует на Лысую Гору». «Как же, как же, — ответил я, смеясь, — я и сам ездил с ней не один раз». «Ну, вот и молись своему образу: он тебя вывезет», но, прибавил богомаз, «жди дурного конца». Что-то в душе у меня екнуло, но нельзя же поддаваться панике! Что-то было в этом от «Пана Твардовского», которым я зачитывался: и интересно, и жутковато.
— А где же теперь эта вещица? — спросил я.
— У меня, — ответил Горький, — я никогда не мог с ней расстаться. Даже в Петропавловской крепости он вместе со мной был. Все вещи отобрали, а его оставили. Приходите завтра ко мне в кабинет, я вам его покажу.
Я пришел в полдень, Горький работал с утра, лицо у него было утомлённое, глаза помутневшие, «выдоенные». Он знал, что я пришёл смотреть дьявола и показывал мне его, видимо, не с легким сердцем. Дьявол был запрятан между книгами, но Горький четко знал его место и достал дощечку моментально, И он, и я, — мы оба, неизвестно почему, испытывали какое-то непонятное волнение. Наконец, дьявол — в моих руках и я вижу, что человек, писавший его, был человеком талантливым. Что-то было в нём от чёрта из «Ночи под Рождество», но было что-то и другое и это «что-то» трудно себе сразу уяснить. Словно в нём была ртуть и при повороте света он, казалось, то шевелился, то улыбался, то прищуривал глаз. Он с какою-то жадностью, через мои глаза, впитывался в мой мозг, завладевал в мозгу каким-то местом, чтобы никогда из него не уйти. Российский дьявол этот желал вселиться в меня, и я чувствовал, что тут без святой воды не обойтись и что нужно в первую же свободную минуту сбегать в собор, хотя бы и католический.
— Нравится? — спросил Горький, неустанно следивший за моими впечатлениями.
— Чрезвычайно, — ответил я.
— Вот тебе и Россиюшка-матушка, обдери мою коровушку. Хотите, подарю?
И тут я почувствовал, что меня словно кипятком обдало.
— Что вы, что вы, Алексей Максимович? — залепетал я, — лишать вас такой вещи?… — Я чувствовал, что в моем голосе звучат те же ноты, что у гоголевского бурсака, когда он в «Вие» не хотел оскоромиться. — Ни за что, ни за что, — лепетал я, — да потом, признаться сказать, я его и побаиваюсь…
Горький, казалось, добрался до моих сокровенных мыслей, засмеялся и сказал:
— Да, он страшноватый, Чёрт Иванович.
Горький снова запрятал его между книгами, и мы пошли завтракать. Катальдо, повар Горького, делал все вкусно и соблазнительно, но у меня пропал аппетит. Мне казалось, что это — не дом и не крыша, а мост и что сижу я — под мостом и ем не баранье жиго, а грязь, и что предо мной сидит старая ведьма, притворившаяся красавицей Марьей Федоровной с недобрыми, тонкими, по-жабьи поджатыми губами…
Святая вода в соборе, в мраморной раковине, была холодная, и когда я покропил ею лоб, то почувствовал, что действительно что-то святое, хотя и католическое, папское, коснулось моей души. Но было во всем этом что-то от «Фауста», от «Пана Твардовского», от некоторых страниц «Вия»…»
Сургучёв после не в шутку полагал, что Горький тогда заключил договор с дьяволом, уже тем, что выбрал его, отрёкшись от своего небесного покровителя. «И ему, среднему в общем-то писателю, был дан успех, которого не знали при жизни своей ни Пушкин, ни Гоголь, ни Лев Толстой, ни Достоевский, ни Чехов. У него было все: и слава, и деньги, и женская лукавая любовь», пишет он.
— Интересно, — усмехнулся Голембиовский, — чертовски интересно. И гипотеза подтверждается?
— Представьте себе, да, — кивнул Ригер, — Ходасевич пишет: «О степени его известности во всех частях света можно было составить истинное понятие, только живя с ним вместе. Он получал огромное количество писем на всех языках. Где бы он ни появлялся, к нему обращались незнакомцы, выпрашивая автографы. Интервьюеры его осаждали. Газетные корреспонденты снимали комнаты в гостиницах, где он останавливался, и жили по два-три дня, чтобы только увидеть его в саду или за табльдотом. В СССР Горький удостоился таких почестей, о которых крупнейшие писатели мира не могли и мечтать. Сталин распорядился назвать именем Горького крупный промышленный центр — Нижний Новгород. Соответственно и вся Нижегородская область переименовывалась в Горьковскую. Имя Горького было присвоено Московскому Художественному театру, который, к слову сказать, был основан и получил всемирную известность благодаря Станиславскому и Немировичу-Данченко, и — Чехову. Его именем было названо несколько предприятий. Моссовет принял решение переименовать главную улицу Москвы — Тверскую — в улицу Горького. Тираж книг Горького, выпущенных за годы советской власти, больше 90 миллионов экземпляров. Они издавались 2377 раз на семидесяти шести языках, согласно отчету «Литературной газеты» от 20 марта 1958 года. «Слава приносила ему много денег, писал Ходасевич, он зарабатывал около десяти тысяч долларов в год, из которых на себя тратил ничтожную часть. В пище, в питье, в одежде был на редкость неприхотлив. Папиросы, рюмка вермута в угловом кафе на единственной соррентинской площади, извозчик домой из города — положительно, я не помню, чтобы у него были ещё какие-нибудь расходы на личные надобности…»
— Ну, вот видите, он был скромен…
— Как бы ни так, — язвительно ухмыльнулся Ригер, — тут Ходасевич просто не в курсе. Бунин знает больше: «Большие деньги он всегда любил. Тогда начал он и коллекционерство: начал собирать редкие древние монеты, медали, геммы, драгоценные камни; ловко, кругло, сдерживая довольную улыбку, поворачивал их в руках, разглядывая, показывая…» Не стоит рисовать его бессребреником. Что до женщин… Горький был женат на Екатерине Павловне Волжиной, гражданской женой его была и Мария Андреева-Желябужская, среди женщин, пользовавшихся особой благосклонностью Горького, была Мария Игнатьевна Будберг — баронесса, урожденная графиня Закревская, по первому браку Бенкендорф, которая после отъезда писателя на родину вышла замуж за другого писателя — Герберта Уэллса. Именно она, выполняя задание ГПУ, привезла Сталину итальянский архив Горького, в котором содержалось то, что особенно интересовало Сталина: переписка Горького с Бухариным, Рыковым и другими советскими деятелями, которые, вырвавшись из СССР в командировку, засыпали Горького письмами о злодеяниях «самого мудрого и великого». Кроме того, поглядывал он и на свою сноху и не стеснялся там же, в Италии, выказывать всяческие знаки внимания Варваре Шейкевич, жене Андрея Дидерикса. За Шейкевич Горький ухаживал в присутствии своей второй жены — актрисы Марии Андреевой. Конечно же, жена плакала. Впрочем, плакал и Алексей Максимович. Вообще он любил поплакать, при этом не пропускал ни одной юбки. Даже на смертном одре у него была последняя пассия — медсестра. Всё у него было. Но вот свидетельство Зинаиды Гиппиус: «Волна внезапного успеха, захлестнувшая одно время Максима Горького и Леонида Андреева, часто вредит писателям, даже губит их, останавливает их нормальный рост. Кто знает, не выработалась ли бы у Горького человеческая душа, средняя, но крепкая, во всю меру его таланта, если бы не исказил её неумеренный внешний успех? Очень большая сила выдержала бы, конечно, все; и, конечно, не один этот успех виновен в том, что мы сейчас в Горьком, вместо честного, хорошего писателя мы имеем безвольное, бессильное жалкое существо, навеки потерянное и для литературы, и для России, однако и несчастие успеха сыграло тут свою роль…» Что же, дьявол доброго подлинно не дает…
— Господи, — вдохнул Голембиовский, — скажите хоть вы доброе слово, Муромов…
Муромов рассеянно кивнул.
— Ну… ему были свойственны великие планы, похожие на те, что осеняли Чернышевского, и доброта. Вот свидетельство жены Ходасевича, Берберовой: «Ещё с молодости была одна идея, которая родилась в начале века и позже, в последние годы жизни Горького приняла маниакальную силу. Эта идея — энциклопедического издания достижений всех времен и народов во всех областях искусства и науки, которые помогли бы «мировому пролетариату» освободиться от целей мирового капитализма, а интеллигенции правильно понять всю мировую культуру от Гомера до Горького. На основании идеи, созревавшей в его уме более 15 лет, Горький решил в сентябре 1918 г. организовать издательство «Всемирная литература», подчиненное Наркомпросу, которое ставило целью осуществить массовое издание старых переводов произведений Америки и Европы. А наряду с целью образовать читателя была и другая цель, которая казалась Горькому столь же важной, если не важнее: дать ученым и писателям, включавшимся в его проект, возможность получить продовольственные карточки высших категорий и не умереть с голоду. Согласно плану Горького им должны были выдать за их труды не только селедку и муку, но и калоши…»
На мгновение воцарилось потрясённое молчание, потом Верейский до боли закусил губу, а Ригер и Голембиовский расхохотались.
— Каков подлец, Господи, — хлопнул себя по колену Борис Вениаминович, — но, постойте, ведь он был болен туберкулезом, — а вы его хаете. Чем он отличается от Чехова-то?
— Туберкулезный процесс, — с неподражаемым выражением на лице проинформировал Голембиовского Ригер, — который у него обнаружился в молодости, Горький, в отличие от небогатого Чехова, залечил в Италии, и если болезнь напоминала о себе кашлем, бронхитами и плевритами, то все же не в такой степени, как думала публика. В общем, он был бодр и крепок, курил, как паровоз, и прожил до шестидесяти восьми лет. Легендою же о своей тяжкой болезни он пользовался всякий раз, когда не хотел куда-нибудь ехать или, наоборот, когда ему нужно было откуда-нибудь уехать. Под предлогом внезапной болезни он уклонялся от участия в разных собраниях и от приема неугодных посетителей.
— Лгал он, кстати, всегда, но действительно не очень артистично, — с сожалением подтвердил Муромов, — Лев Толстой сначала принял Горького за мужика и говорил с ним матом, затем понял, что ошибся, но… возлюбить не смог. «Не могу отнестись к Горькому искренно, сам не знаю почему, а не могу, — жаловался он Чехову. — Горький — злой человек. У него душа соглядатая, он пришёл откуда-то в чужую ему Ханаанскую землю, ко всему присматривается, все замечает и обо всем доносит какому-то своему богу». Стало быть, Толстому он показался сексотом. И ведь недаром. Горький, словно агент-провокатор, был подлинно связан и состоял в переписке с Лениным, Чеховым, Брюсовым, Розановым, Морозовым, Гапоном, Буниным, Арцыбашевым, Гиппиус, Маяковским, Панферовым, реалистами, символистами, священниками, большевиками, эсерами, монархистами, сионистами, антисемитами, террористами, академиками, колхозниками и гэпэушниками.