Проклятая русская литература
Шрифт:
Но два года спустя, в марте 1938 года, в Москве начался процесс Бухарина и его «право троцкистского блока». В ходе процесса бывший глава НКВД Ягода выступил с сенсационным признанием в том, что это он убил Горького. Применил он способ очень оригинальный: приказал секретарю Горького Крючкову добиваться, чтобы великий писатель простудился. Когда это случилось, Ягода приказал двум кремлевским врачам — Левину и Плетневу — использовать неправильные методы лечения.
Затем «смерть номер три». В 1940 г. в Воронеже вышел сборник статей и воспоминаний о Сталине. Личный секретарь Сталина Поскребышев в эссе «Учитель и друг человечества» полуофициально отверг официальную версию о естественной смерти Горького.
Далее, в 1951 г. «Правда», желая доказать, что в Советском Союзе существует полная свобода печати, предложила Моррисону, министру иностранных дел английского лейбористского правительства, написать в газету статью. Он написал, и в ней заклеймил полное отсутствие в Стране Советов таковой свободы. Редакция «Правды» снабдила статью Моррисона возмущенным комментарием: «В СССР свободы слова лишены неисправимые преступники, диверсанты, террористы и убийцы, подосланные иностранными разведками, преступники, стрелявшие в Ленина, убившие Володарского, Урицкого и Кирова, отравившие Горького и Куйбышева».
Пятая версия: год, в котором благодаря выступлению Моррисона, узнали об отравлении Горького, был годом пятнадцатилетия со дня смерти писателя. Ни в одной из бесчисленных юбилейных статей, появившихся в советской и зарубежной коммунистической печати, не упоминались таинственные обстоятельства смерти Горького.
Шестая версия: в обширной статье о Горьком, помещенной во втором издании «Большой советской энциклопедии» 1952 года, есть короткое упоминание о смерти писателя: «18 июня 1936 г. Горького не стало. Его убили враги народа из правотроцкистской организации, агенты империализма, против которых он так мужественно боролся. Несколько ранее, в 1934 году, ими же был умерщвлен М. А. Пешков, сын Горького». Тут непонятно, был ли смертельный удар нанесен с помощью простуды, осложненной легочным воспалением, или с помощью мышьяка без всяких осложнений. Компромиссную формулу дает «Русская советская литература» Л. И. Тимофеева, учебник по литературе для десятых классов, утвержденный Министерством просвещения РСФСР 1952 года: «Подосланные убийцы, которым удалось вкрасться в окружение Горького, постепенно довели его до смертельной болезни, которая положила конец его дням 18 июня 1936 года».
Верейский, Муромов и Голембиовский переглянулись.
— Французский литератор, русский по происхождению, Виктор Сэрж, — усмехнулся Ригер, — который пробыл в России до 1936 года, в своем дневнике, напечатанном в 1949 году в «Ле Тан Модерн», рассказывал: «Я однажды встретил Горького на улице, и был потрясен его видом. Он был неузнаваем — это был скелет. Он писал официальные статьи, в самом деле отвратительные, оправдывая процессы большевиков. Но в интимной обстановке ворчал. С горечью и презрением говорил о настоящем, вступал или почти вступал в конфликты со Сталиным». Сэрж также рассказывал, что по ночам Горький плакал. Впрочем, это, как мы знаем, ни о чем не говорило.
О том же рассказывает Илья Шкапа в своей книге «Семь лет с Горьким. Воспоминания» «Устал я очень» говорил он несколько раз, — «хотел бы побывать в деревне и даже пожить как в былые времена»… Не удается… Словно забором окружили — не перешагнуть! Окружен… Обложили… ни взад, ни вперед!.. Непривычно сие!» Мне показалось, пишет Шкапа, что я ослышался, так необычен был голос Горького и смысл его слов. Глаза тоже были другие, не те, которые я хорошо помнил. Сейчас в них проступали надлом и горечь. В ушах звучало! «Непривычно сие»…
Голембиовский оглядел коллег.
— И какая версия смерти ближе к истине? Зачем Сталину было убивать несчастного лживого старика? Но если это было ложное обвинение на оппозицию, но почему огласили его спустя два года? Не выдумано ли признание Ягоды? Кто мог приказать это Ягоде, кроме самого Сталина?
Ответил Верейский.
— Троцкий ссылался на анонимное «Письмо старого большевика», написанное непосредственно после процесса Зиновьева и Каменева в августе 1936 года. Троцкий называет это письмо полуапокрифом, но сегодня известно, что его автором был Борис Николаевский, старый меньшевик, эмигрировавший в 20-е годы, но сохранивший тесную связь со многими большевистскими лидерами. «Письмо старого большевика» было написано после бесед Николаевского с Н. Бухариным, приехавшим незадолго до своего ареста в Париж. В «Письме» говорится, в частности, что Горький хотел после возвращения в Советский Союз сыграть роль арбитра и добиться примирения Сталина с оппозицией, но примерно в 1935 г. Сталин окончательно выбрал путь ликвидации противников, перестал навещать своего «друга и соратника», не отвечал на его телефонные звонки. Дела зашли так далеко, что в «Правде» появилась статья Давида Заславского с нападками на Горького. Рассвирепевший писатель потребовал заграничный паспорт, но послереволюционная история с Лениным уже не повторилась.
В заключение — свидетельство, которое можно назвать загробным. В 1954 г. немецкая социал-демократка Бригит Герланд, досрочно освобожденная в 1953 г. из лагеря на Воркуте и выпущенная в ФРГ, опубликовала в «Социалистическом вестнике» статью «Кто отравил Горького?» Привожу её текст со значительными сокращениями: «Одна из самых красочных, самых незабываемых личностей, из встреченных во время пребывания на Воркуте, — был наш больничный врач, старик почти восьмидесяти лет. Я работала некоторое время у него в качестве санитарки, и мы очень подружились, если можно говорить о дружбе между людьми такими разными и по возрасту, и по культуре. Врачом этим был Дмитрий Плетнев. Его имя вызвало много шума во время одного из громких процессов старых большевиков. Однажды профессор рассказал мне следующую историю: «Мы лечили Горького от сердечной болезни, но мучения его были не столько физические, сколько моральные. Он не переставал терзать себя угрызениями совести. В Советском Союзе он не мог уже дышать и страстно хотел вернуться в Италию. Он старался убежать от самого себя, но сил на серьезный протест ему не хватало. Тем не менее, подозрительный кремлевский деспот боялся открытого выступления знаменитого писателя против режима. И, как всегда, в нужный момент придумал наиболее эффективный способ. На этот раз была им бонбоньерка. Да, светло-розовая бонбоньерка, перевязанная шелковой ленточкой. Она лежала на ночном столике Горького, любившего угощать навещавших его гостей. Вскоре после получения бонбоньерки он щедро угостил двух санитаров шоколадными конфетами и сам съел несколько. Через час все трое почувствовали острые желудочные боли, а ещё через час наступила смерть. Немедленно было произведено вскрытие. Сбылись наши самые худшие опасения. Все трое были отравлены. Мы, врачи, молчали. Даже тогда, когда из Кремля продиктовали совершенно ложную версию смерти Горького, мы не протестовали. По Москве начали кружить слухи, шептали, что Горького убили, что Coco его отравил. Сталину было это очень неприятно. Необходимо было отвлечь внимание общественности, направить подозрения в иную сторону, найти иных виновных. Проще всего было обвинить в преступлении врачей. С какой целью врачи это сделали? Наивный вопрос. Конечно, по приказу фашистов и их агентов. Как дело кончилось, вы знаете…» Бригит Герланд заканчивает свой рассказ: слова Плетнева врезались в мою память навсегда. Поэтому она повторила их с максимальной точностью, «не добавив и не убавив ни одного слова». «Я бы никогда не поверила, — пишет Бригит Герланд, — в этот дешевый детектив с розовыми бонбоньерками и отравленными шоколадками, если бы на собственной шкуре не познакомилась со «сталинскими методами арестов, допросов и процессов». Она добавляет: я никогда никому не рассказала бы о встрече на Воркуте, если бы Плетнев жил, но он умер в возрасте восьмидесяти с лишним лет, и НКВД ему больше ничего сделать не сможет…»
Ригер согласился.
— На судебном процессе Ягоды, арестованного в апреле 1937 года, его секретарь Буланов показал, что Ягода имел особый шкаф ядов, откуда по мере надобности извлекал флаконы и передавал их своим агентам с соответствующими инструкциями. Троцкий пишет, что «в отношении ядов начальник ГПУ, кстати сказать, бывший фармацевт, проявлял исключительный интерес. В его распоряжении состояло несколько токсикологов, для которых он воздвиг особую лабораторию, причем средства на нее отпускались неограниченно и без контроля. Нельзя, разумеется, ни на минуту допустить, чтоб Ягода соорудил такое предприятие для своих личных потребностей. Нет, и в этом случае он выполнял официальную функцию. В качестве отравителя он был, как и старуха Локуста при дворе Нерона, instrumentum reghi. Он лишь далеко обогнал свою темную предшественницу в области техники!»
— А вот снова Сургучёв, напоследок, — усмехнулся Верейский, — «Я знаю, что много людей будут смеяться над моей наивностью, но я все-таки теперь скажу, что путь Горького был страшен: как Христа в пустыне, дьявол возвёл его на высокую гору и показал ему все царства земные и сказал: «Поклонись и я всё дам тебе». И Горький поклонился. И ему был дан успех, которого не знали при жизни своей ни Пушкин, ни Гоголь, ни Лев Толстой, ни Достоевский. И все это было только наваждение. И этим путем наваждения он твердой поступью шёл к чаше с цикутой, которую приготовил ему опытный аптекарь Ягода.
Начальники чрезвычайной комиссии не любят фотографироваться, но, все-таки, где-то однажды я увидел портрет Ягоды. И тут вы, пожалуй, будете менее смеяться: Ягода, как две капли воды, был похож на дьявола, пророчески нарисованного талантливым богомазом…»
— Тьфу на вас, мистики… — недовольно пробормотал Голембиовский, — факты ещё есть?
— Есть мнение… — обронил Ригер, — Иван Солоневич утверждает, что «основные мысли партайгеноссе Розенберга почти буквально списаны с партийного товарища Максима Горького». Он пишет: «Горькие создавали миф о России и миф о революции. Может быть, именно ИХ, а не Гитлера и Сталина следует обвинять в том, что произошло с Россией и революцией, а также с Германией и Европой в результате столетнего мифотворчества?…»