Проклятая русская литература
Шрифт:
Муромов, несколько мгновений поморгав, точно спросонья, задумался, потом покачал головой.
— Нет, английская литература — это двести персоналий и шестьсот лет развития. Я при этом — специалист только по XIX веку и началу ХХ, и не хотел бы сравнивать несравнимое. Мы, в сопоставлении с Англией, находимся в веке Чосера… — он виновато сморгнул, — что до героев, тут вы правы, Англия ими сформирована и было у кого учиться. У Шекспира беспорочна личность Гамлета, обаятельны и благородны герои его комедий, Сэмюэл Ричардсон, автор «Памелы», «Клариссы» и «Грандиссона», выводит добродетельных девиц и заставляет исправляться развращённую золотую молодёжь. Том Джонс у Филдинга не без недостатков, но это явно человек благородный и добрый, у Даниеля Дефо Робинзон Крузо тоже совсем не «лишний» человек. Англичане писали и сатиры, подобно Шеридану и Свифту, но никогда их не абсолютизировали. Байрон, деклассированный аристократ и певец разочарованных натур, начав с демонических разбойников, закончил в своих богоборческих трагедиях протестом против мироздания, но традиции не создал. Шелли уходит в мир фантастической романтики, Мэри Шелли, автор «Франкенштейна», ставит вопрос об ответственности учёного, Вальтер Скотт, создатель исторического романа, дает типы сильных и умных, а главное, высокопорядочных героев, и даже Бульвер-Литтон, наполняющий свои романы превращениями, чудесами и уголовщиной, рисует сильных и достойных людей. Диккенс пытается трогать человеческие сердца видом страданий, но не будит ненависть и не зовет к восстанию. Озлоблен и саркастичен Теккерей, но Кинсли видит спасение в христианском социализме, в «Духе Божием», а Дизраэли рисует энергичных и деятельных аристократов, берущих на себя дело устроения народного благосостояния. Вильям Моррис — защитник социализма, но страстный эстет, мечтавший вызвать социальную революцию путём эстетического воспитания рабочих. Оскару Уайльду, «королю эстетов», было плевать на социализм, но нравственных критериев он нигде не размывал. Шоу, виртуоз софизмов, был умеренный социалист, Уэллс пел пафос техники и чудеса индустрии, его герои — сильны и мужественны, Киплинг творил высокий образ колонизатора, носителя европейской культуры, и даже Конан Дойль, автор, казалось бы, полицейских романов, рисует образы истинных сынов империи, деятельных и умных патриотов. О Честертоне я уж и не говорю. Нет, англичан упрекнуть не в чем. У нас же подлинно не с кого было «лепить себя», вы правы, и что же удивляться, что подражали искаженным Чацким, Печориным, Волоховым да Рахметовым? Вот и доподражались.
Ригер выслушал молча и повернулся к Голембиовскому.
— Паскуднее всего то, что были люди, видевшие все столь же четко, как Бунин. Но кто их слышал? Вот послушаем Вяземского, он пишет это около 1850 года. «Все, что ныне читается с жадностью, разве это литература в прежнем смысле этого слова? Везде из-под литературной оболочки проглядывают политика, дух партий, задние мысли, гражданские и социальные утопии. История, роман, поэзия, все это перегорело в политический памфлет. Все это, может быть, и потребность или прихоть времени. Вовсе не слушать этих потребностей и прихотей — неуместно и невозможно, но слепо прислуживать им и рабски повиноваться не следует.
Ещё за двадцать пять лет тому Вальтер Скотт, Байрон, Манзони были явления возможные. Голос их раздавался во всех концах образованного мира. Новый роман — и заметьте, не политический, не социальный, — новая поэма, новая драма были событие в общественной жизни. Великие художники держали в руке своей умы и сердца очарованного ими поколения. Ныне очарования нет. Времена чародеев минули. Сила и владычество вымысла и художественности отжили свой век. Ремесленники слова этому радуются и празднуют падение идеальных предшественников…»
Он прав. Это был первый этап десакрализации литературы — снижение уровня пишущих, их оплебеивание. Вяземский язвит по этому поводу: «Ничего нет забавнее доктринерского высокомерия некоторых писателей наших, когда они с жалостью и презрением отзываются о легкомыслии, пустоте и недостатке нравственных начал аристократического общества. Во-первых, хочется спросить их: «А вы почему это знаете?» Во-вторых, просить их указать нам на этих стоиков и квакеров нашего среднего общества, которые мужеством, и доблестью, и смиренным благочестием могли бы пристыдить слабодушие и предосудительные поползновения грешников высшего общества? Где же эти литературные труженики, эти бенедиктинцы, святые отцы науки, которые посвятили себя исключительно подвижничеству мысли и слова, собрали сокровища науки и облагодетельствовали и просветили русский мир? Где они? Укажите, Бога ради. Загляните у нас в литературную жизнь: вы найдете те же уклонения и немощи, что и в высшем обществе, потому что слабости и страсти людские искони те же и те же. Аристократические салоны не помешали Карамзину написать 12 томов «Истории», Пушкину создать несколько превосходных произведений. Писатель везде более или менее ремесленник или волшебник, наемник или повелитель. Среднего места ему в обществе нет. На него смотрят или с чувством снисходительного участия, похожего на жалость, или с каким-то слепым суеверием. В литературе нашей ещё должно господствовать единодержавие, или, по крайней мере, литературная власть должна быть принадлежностью сильной и умной олигархии. Литературная демократия не годится. Глас народа, то есть толпы, не только не всегда бывает выражением вечной истины, но большею частью он голос предубеждений, лжи и слепых страстей. Это не глаголы, а слухи…»
Это не дневниковая запись, это было опубликовано. И кто это расслышал?
Вяземский же уронил и ещё несколько страшных в своей прозорливости строк: «Ум многих подписчиков журналов, так сказать, на хлебах у журналиста. Благо что заплатил я деньги, говорит подписчик, и теперь освобожден от труда и неволи ломать себе голову над разрешением того или другого вопроса. Это дело журналиста отправлять черную работу, а мне подавай уже готовые разрешения. Журнал и газета — источники, которые беспрерывным движением, капля за каплею, пробивают камень или голову читателя, который подставил её под их промывающее действие. Обозревая положение литературы нашей по кончине Пушкина, нельзя не заметить, что с развитием журналистики народилась и быстро и сильно развилась у нас литература скороспелая, литература, и особенно критика, на авось, на катай-валяй, на a la diable m'emporte…»[12]
— Кстати, Алеша, я заинтересовался вашей ссылкой на Сургучева и нашёл там интереснейшее наблюдение, — тихо обронил Муромов. — Вот. «На каком-то представлении горьковского «Дна», уже здесь, за границей, я сидел рядом с покойным Зензиновым. Зензинов был социалистом-революционером и занимал в партии генеральские посты. Я искоса присматривался к нему: простоватое мужицко-ярославское лицо, по-мужицки, с хитрецой в зрачке, смотрит на сцену и явно не верит, что в ведре Василисы — кипяток, что ниточки — гнилые и что в руках Луки — Псалтирь.
Обыкновенно русские социалисты были невероятно чванливы: если вы не держитесь его мнений, — он вас откровенно презирал и чай пить с вами не садился. Большей частью дубы сиволапые, они, среди которых были и Азефы, гнали стада божьих коровок в пекло и заставляли их стрелять в городовых, всего только регулирующих уличное движение, и «создавали террор», полезный прогрессу и «поступательному движению».
После представления мы вышли на улицу. Зензинов сказал:
— Поразительная разница впечатлений. Я вспоминаю тот московский вечер, когда я впервые увидел «Дно». Тот вечер и сегодняшний… Тогда было впечатление, которое можно назвать потрясающим. Сегодня мне хочется только выпить пива, потому что за завтраком ел рыбу. Теперь я ясно отдаю себе отчет, что пьеса — средняя, кое-где фальшивая.
— Может быть, дело в игре? — спросил я.
— Нет, — ответил Зензинов, — тогда было какое-то наваждение…»
Сургучев говорит удивительно верную вещь. Наваждение… И оно схлынуло. Но почему это происходит? Почему целые поколения попадают под власть наваждений?
Верейский, долго молчавший, заговорил, тщательно подбирая слова.
— Всё верно. Прав Вяземский, прав и Сургучев. Мы искони не хотели думать, предпочитая готовые чужие решения. Это первая страница нашей истории: «Земля наша велика и обильна, а порядку в ней нет, придите же княжить и владеть нами…» И этого «владения нами» — во всем, в жизни и в духе — жаждали. Кто-то скажет, что это — психология рабов. Неверно. Одно осознание того, что ты не способен управлять собой сам — дорогого стоит. Но что делает русичей из века в век непримиримыми ненавистниками властей державных и — удивительно доверчивыми к всевозможным «обаятелям», очаровывающим заморским лжецам и котам-Баюнам? Почему столь беспомощны они перед любой ересью? В чём причина? Нетрезвенность духа? Шаткость и слабость веры? Ведь народу русскому нельзя отказать ни в уме, ни в стремлении к истине, ни в готовности жертвовать собой ради неё.
Впрочем, дьявол уловляет народы не только пороками их, но и достоинствами.
Потому-то и дохнул он на Русь ересью пришлой, изощренной и смертоносной. Революционная ересь, по виду — научная теория и упрощенное христианство, предложила России поменять самодержавие на коммунизм. Лозунг обобществления имущества соблазнил многих лентяев и завистников, а иных, душой почище, привлекла высокая идея восстановления «справедливости». Даже полуграмотный человек мог познать «истину», прочитав брошюрку Бюхнера или Прудона, и ожидать вхождения в рай уже здесь, на земле. И приняли ересь как новую веру, и только когда эта ересь подчинила себе страну, оказалось: главный ее пункт — ликвидация частной собственности — неотвратимо разрушает жизнь. Дьявольское начало проступило. Но до этого было ещё далеко…
В этой стране, молодой и шаткой, слушали только двоих: попа на амвоне да писателя в журнале. Но с амвона ересь не попроповедуешь — что же оставалось? Дьявол бесплотен, и действовать в мире он может только через людей. И бесы входят в человека, оставляя его с виду таким же, как все, но в забесовленном начитает мыслить не его разум, а ересь, становясь его взглядами, его образом мыслей. И человек начинает разрушать божественный порядок бытия. Поскольку в остальном человек-бес остается нормальным, у него появляется дискомфортное ощущение своего отщепенства, которое должно быть чем-то восполнено. Возмещением может быть либо раздуваемая в нём дьяволом гордыня, при которой он мнит себя Богом, либо сознание цели, перевешивающей для него по значимости весь мир.