Проклятая русская литература
Шрифт:
И так был найден юный недоучившийся студент, достаточно амбициозный и пустой, чтобы, не замечая своей пустоты и скудости, легко транслировать любые дьявольские идеи, и, пользуясь данным ему дьяволом подлинно бесовским красноречием и тем, что головы его читателей отнюдь не были переполнены своими мыслями, он по наущению бесовскому начал распространять по пустым головам лживую ересь.
Поистине можно сказать, что критическая школа Белинского, Чернышевского, Добролюбова и их эпигонов не только просмотрела внутренний смысл русской литературы, но и в атеистическом угаре сделала все, чтобы исказить, исковеркать и извратить все духовное и лучшее в ней. Но завороженные, околдованные, одураченные, не желающие думать своей головой современники слушали их, как оракулов, подпадая под чары ереси всеосвобождающего народного бунта и всеобщего земного благополучия.
Поповские сыновья Чернышевские, разбрасывая чужими руками прокламации и поджигая Апраксины дворы, верили, что смогут устроить человеческую жизнь на земле без Бога. Не верящий в Бога, вопреки шутке Достоевского, обычно не верит и в чёрта, и откуда же было им понять, что дьявол вовсе не нуждается в их вере? Находящиеся во власти дьявола никогда не верят в его существование, ибо иррациональные силы часто насмешливо награждают своих рабов абсолютно рациональным сознанием.
Но страшная правда была высказана — в загадочном творчестве Гоголя, где впервые прозвучало самое страшное определение самой большой беды страны. «Мёртвые души», омертвение божьих душ… И что? Глупцы увидели там только общественную сатиру, изобличающую пороки дореформенного общества. Но давно уже нет самодержавия, а самовластие по-прежнему царит на Руси, по-прежнему нет уважения к человеческому достоинству. Нет уже царского чиновничества, нет царской полиции, а взятка по-прежнему является устоем русской жизни, её конституцией. Сцены из Гоголя разыгрываются на каждом шагу — и в революционной России, и в перестроечной… И оказалось, что мёртвые души рождаются не в крепостном быте, а ревизоры — не связаны с чиновничеством. И то нечеловеческое хамство, которое увидел Гоголь, не есть порождение строя, напротив, именно оно-то и искривило все политические институты России. У Гоголя нет человеческих образов, а лишь морды, рыла, рожи, лишь чудовища. Его великому и неправдоподобному художеству дано было открыть темных духов русского народа, все, что в нем было нечеловеческого, искажающего образ и подобие Божье. Но Гоголь, подобно Диогену, искал образ человека в России. Искал мучительно и нашёл его — но… только в Богочеловеке. И как же зло был оплёван и унижен мертвыми душами…
Желавшие революции и возлагавшие на неё великие надежды, верили, что революционная гроза очистит страну от скверны гоголевских чудовищ. На деле истинной духовной революцией в России была бы готовность лучших и сильнейших бороться с мерзостью в себе, стремление оживить свою душу. Но атеистическое революционное сознание так же неспособно постичь глубину жизни, как пробка, обреченная носиться по поверхности вод и сновать на волнах меж мусором и пеной, — опуститься на дно океана. В революции раскрылась все та же гоголевская Россия, в бесовском хороводе закружились личины, хари, рыла и морды мёртвых душ. Не революция создала их, она лишь проявила то, что таилось в глубине России. Самодержавие сдерживало проявление многих мерзостей, вводило их в принудительные границы. Теперь понятно, почему Гоголь перед смертью сжёг второй том Мертвых душ: он был слишком умён.
Второму тому суждено было проступить в ином измерении, — чудовищной вакханалией мертвых душ в 17-ом году…
Кто способен был остановить распад? Только истинный талант, но подлинно поработал дьявол на Руси, искажая и перекашивая её дарования, то заражая их, как Лермонтова, горделивым демонизмом, то, как Толстого, демонической гордыней. Лермонтов, однако, предсказал революцию, в Толстом же не было ничего пророческого, он ничего не предчувствовал, не предвидел и не предсказал. Бездуховный, он был слеп на движения человеческого духа.
Но был и тот, кто, искусившись бесовщиной, сумел очистить свою душу от дьявольской накипи и вызолотить её золотом Божьим, поняв, что человек только тогда Человек, когда он образ и подобие Божие, что истинная свобода лишь там, где Дух Господень, что свобода произвола не может не породить «безграничного деспотизма»… Достоевский постиг, что душа русского человека способна вместить все антихристовы соблазны. Ведь русские революционеры хотели гибели старого мира с его злом и тьмой и с его святынями и ценностями, ожидая, что на пепелище поднимется новая, благодатная жизнь, русский социализм мыслился пределом времен, царством Божьим на земле. Это — не экономическое учение, не система социальных реформ, это был вопрос духа, вопрос религиозный, и он был логичен. Ведь русские мальчики провозгласили, что нет Бога и нет бессмертия. Осталось как цель только блаженство на земле. Социализм был верой в царство от мира сего, дьявольской ересью. И пророк, посланный России от Бога, успел предузнать антихристову ересь, предречь грядущую беду, предсказать будущее и описать бесов, облечённых в плоть и кровь…
Сказанное — осталось. Выбор был за Россией. Она заколебалась между ужасом от запаха серы, исходившего от «Бесов», и сладкой лживостью бордельных фаланстеров Чернышевского. Что делать, что ей было делать? Растерянная и испуганная, она снова обернулась к тем, кого считала оракулами и прозорливцами — к своим писателям. Но умирающему Чехову не было дела до живых и жаждущих чего-то в этой жизни, Толстому, отринувшему Христа, где уж было увидеть бесов, а Горький, прославлявший «золотой сон» лживых обманов, был забесовлен сам. А вокруг к тому же сновала орава «мелких бесов» — сологубов, брюсовых, белых, бальмонтов и маяковских…
Голембиовский вздохнул.
— Ну вот, Алёшенька, вы и ответили на свой страшный вопрос: «Почему самый кровавый мировой катаклизм случился именно в стране этой литературы?» Иначе, видимо, и быть не могло. Но в чем-то литература наша сыграла и свою позитивную роль, — усмехнулся Борис Вениаминович. — Известно, перед тем как напасть на Россию, фашистская Германия усиленно собирала информацию о русских. И важным источником её оказалась русская художественная литература. Именно по ней германские лидеры составили суждение о русском национальном характере. Россию посчитали «колоссом на глиняных ногах»: толкни и рассыплется страна, населенная метущимися, рефлектирующими «мягкотелыми» интеллигентами — безуховыми, нехлюдовыми, мышкиными, раскольниковыми, дядями ванями, ивановыми. Иван Солоневич пишет об этом с горечью: «Основной фон всей иностранной информации о России дала русская литература: вот вам, пожалуйста, обломовы, маниловы, лишние люди, бедные люди, идиоты и босяки». «Литература есть всегда кривое зеркало жизни. Но в русском примере эта кривизна переходит уже в какое-то четвертое измерение. Из русской реальности она не отразила почти ничего. Русская литература заметила много слабостей России и не увидела ни одной из ее сильных сторон. Да и слабости-то были выдуманные. И когда страшные годы испытаний смыли с поверхности народной жизни налет литературного словоблудия, то из-под художественной бутафории Маниловых и Обломовых, Каратаевых и Безуховых, Гамлетов Щигровского уезда и москвичей в гарольдовом плаще, лишних людей и босяков — откуда-то возникли совершенно не предусмотренные литературой люди железной воли…»
— Утешили, ничего не скажешь. И как с этим жить? — уныло проронил Верейский, — как сказал бы Гоголь, «человек, в котором ещё не умерло благородство», после этого должен уйти с кафедры такой литературы, ибо преподавать её — постыдно.
— Ну-ну, — покачал головой старик, — кто не замечает зла — глуп, кто не замечает добра — несчастен, по ту сторону добра и зла — тоже добро и зло. Русская литература глубока в падениях, но и небесно высока во взлётах. И вам, мой юный друг, надо научить ваших питомцев различать эти взлёты и падения, дать им понимание той истины, что никогда впредь не даст ошибиться, не то мы рискуем рухнуть в новые бездны. — Он вынул из кармана маленький блокнот, — я тут для спецкурса по Чаадаеву выписал. Это 1829 год, подумать только… «Нравственное значение христианства достаточно оценено, но о чисто умственном его действии, о могучей силе его логики почти не думают. Пока еще не осознано, что вся наша аргументация — христианская; и пора современному разуму признать, что всей своей силой он обязан христианству, что величавое здание современной науки высоко поднялось только благодаря строгой дисциплине, незыблемости принципов и страстному исканию истины, которые она нашла в учении Христа.
По счастью, мы живем уже не в те времена, когда упорство сторон принималось за убеждение, а выпады сект — за благочестивое рвение. Но вы, конечно, согласитесь, что не истине делать уступки. И тут дело не в требованиях этикета: для законного авторитета уступка была бы самоуничтожением.
Надо уметь ценить этот христианский разум, столь уверенный в себе, столь точный, столь определенный: это инстинкт правды, это последствие нравственного начала, перенесенного из области поступков в область сознания, это бессознательная логика мышления, вполне подчинившегося дисциплине…» Этому мышлению и учите, Алёша, а оно, коль Русь не оскудеет талантами, даст Бог, и породит новую русскую литературу, и, может быть, оживит её мёртвые души.
notes
Примечания
1
Больше одной истины быть не может. (лат.)
2
Без гнева и пристрастия. (лат.)
3
Индекс запрещённых книг. (лат.)
4
У него прекрасная душа. (фр.)
5
Нет препятствий. (лат.)