Проклятая война
Шрифт:
День выдался знойным. Молча шагали солдаты пыльными дорогами и измятыми травами обочин, сошедшее от жары с ума солнце зловеще блестело на стали их касок и штыков. Шли вдоль, пока ещё мирно живущих, полей. Пахло хлебом. Я понимал их сурово-тревожное молчание сердцем. Мы должны будем принять бой и остановить противника, проучить его, чтоб не торопился торжествовать победу.
Запруженные военной техникой дороги и наливающиеся колосьями поля, навевали на мысль, что всё это неправда, ошибка, в худшем случае учение… Вот же: стоит стеной пшеница, и радуют глаз цветы. Действительно, мирно спящие под палящим солнцем: маки, васильки и ромашки резали глаза. Мощная техника, пройдясь гусеницами по обочине, искрошила цветы. "Юлия, Адуся, где вы? Успели ли уехать или упёршись рогом, ждёте меня?" Нет, нельзя об этом думать. Впереди враг, бой. Обгоняя колонны пехоты и стараясь не цапануть стволы пушек, поехал вперёд. Надо торопиться, нельзя опоздать к бою. Над головой прошли опять бомбардировщики. Ползут на восток и опять без сопровождения, где же наши? Почему не почешут им бока? Неужели ж авиации больше нет вообще.
Впервые раздаётся команда "воздух" и все бегут в поле, сминая кровавые головки маков и топча хлебные колосья. А чёрные самолёты, противно ревя, словно стая воронья проплывают мимо. Показалось или нет, последние даже помахали крыльями. Похоже, смеются. Чёрте что! После отбоя тревоги, корпус восстановил движение. Двести километров, кровь из носа, а надо пройти. По жаре, пешком. Пехота не просто шла сама, бойцы несли на себе ручные и станковые пулемёты, миномёты и боеприпасы к ним. Люди делали невозможное. Отказывала техника, а люди шли. Желание помочь своим на границе было огромным. Вышедшую из строя технику ремонтировали на ходу и догоняли. По ходу сделали перегруппировку. Наладили устойчивую связь. Первыми выставили танки с пехотным десантом и артиллерию. Двигались скачками. Разведка. Десант. Сделав бросок, ожидали пехоту и основную массу войск. Так и шли. 23-его поняли, что противнику удалось прорваться через границу и значительно продвинуться вглубь. Это заставило усилить разведку. Она доставила бесхозных красноармейцев. Те и рассказали о массовых сдачах в плен, о брошенном оружие и уходе целых подразделений с позиций домой. Скрипел зубами от бессилия. Чего-то подобного ожидал. Но сейчас важны не те кто сдался или ушёл домой, а тот кто хочет воевать. Поэтому таких отдал распоряжение ставить в строй. К концу дня увидели первых немцев. Восточнее Здолбунова на нас выскочило пять немецких танков и три машины пехоты. Развернули батарею для стрельбы прямой наводкой. Фрицы не приняв бой, скрылись. Мы, набирая опыт и привыкая к мысли о бое и войне, шли дальше. 24 июня, первые же соединения, с ходу вступили в бой. Немцы лезли, нагло. Воевали весело и уверенно. Причём днём. Ночью отдыхали, пиликая на своих губных гармошках. Они провели большую диверсионную и разведывательную подготовку и точно знали, что мы к войне не готовы. Только мы поломали их планы и отбросили фашистов за Стырь. А закрепившись успешно отбивали атаки танковых частей противника. Другие атаковали немцев в районе Олыка. Но они катились нескончаемой железной лавиной пытаясь перехватить дорогу Ровно-Луцк и овладеть Луцком. Весь день шли бои. У нас тоже есть перебежчики, но мало. Уверен- там, где командиры умеют воевать их много и не будет. Трудно. Жагарит словно взбесившись солнце. Рвутся снаряды. Пекло. Страшно мучает жажда. Лишь к вечеру затихало. Немецкая армия с закатом солнца шла на отдых. Я их понимал. Куда спешить. Сегодня осечка, возьмут завтра. Но свою задачу я видел тоже. И она заключается в том, чтобы не дать им увидеть этого завтра. Выбить как можно больше их. Это же доносили до солдат. Да, враг лучше обучен и имеет опыт войны. Да, у него лучше и больше самолётов, танков, машин и мотоциклов, а у нас то, что было уничтожено в первые часы войны или уже без горючего представляет из себя груды железа. Но мы на своей земле и поэтому каждый должен драться за пятерых. Главное, чтобы в каждом проснулся воин. Мы наследники Суворова и Кутузова и, значит, должны побеждать смекалкой и умением.
Ночи стояли на редкость ясные, тихие, пахнущие развороченной на полях спелой рожью и соком истерзанных трав. Ещё удивлённо чирикали непривыкшие к войне птицы. Хотелось крикнуть: — "Летите глупые, вы можете, мы нет". Солдат принёс ведро воды. Я долго умывался: из чёрного круга воды с плавающей там луной глядело на меня чёрное с провалившимися глазницами лицо. "Мать честная, надо побриться!" Над ним ухнула и заметалась тень вылетевшей на промысел совы. Отшатнулся. Засмеяться бы, да не до смеха. Где-то вдали полыхали зарницы. Корпуса вели тяжёлые бои.
Командующий фронтом и его штаб не владел обстановкой, повторяя, с постоянством глухого и слепого, директиву Генштаба, который создавшейся конкретной обстановки мог и не знать. Требовали — атаковать и выбивать. Слали бесконечные, грозные депеши и от контрразведчиков, ставя нереальные задачи по заброске разведывательных групп в тыл немцам на 100–150 километров или создание моторизованных групп, предназначенных для захвата архивов и кадров немецких разведывательных органов. Они понятия не имели, что разведчики могли всей группой перейти к врагу, ночью солдаты сговорившись убивали офицера и шли сдаваться, земляки исчезали на стороне противника… Люди были просто напуганы двигающейся на них мощью. Растеряны отсутствием подготовленных командиров. Генштаб этого понимать и видеть не желал или им не желали донести это. Я держался, понимал- не принимают произошедшего, реальности не знают ни в Киеве, ни в Москве. А в данном случае: ларчик просто открывался. Надо было товарищам в Киеве взять на себя ответственность и поставить войскам задачу согласно конкретной обстановки. Всё это выводило из себя мешая воевать. Разведка доносила: с юга к нашим рубежам обороны идут и идут новые колонны немцев. У нас разбитая техника, ни снарядов, ни горючего. Были и первые открытые паникёры. Пресекал жёстко. Немцев можно бить и мы непременно добьёмся этого. Легко сказать и непросто сделать. Без информации, без технических и человеческих ресурсов, без тыла. Мы держались из последних сил, а нам шли прежние депеши о контрударах. Но мы, уже беря ответственность на себя, ориентировались на месте в принятии решений. Я быстро прикинул силы. Решение могло быть одно: внезапная наглая атака. Совершив манёвр, перебросил к шоссе Луцк-Ровно 85-миллимитровые орудия. Их поставили в кювет. А часть прямо на дороге. Гитлеровцы катили большой ромбовидной группой. Впереди мотоциклисты. За их спинами бронемашины и танки. Картина не для слабонервных. Хищно ощерившись танковая лавина противника ползла на орудия. Натиск такой армады нам ещё не приходилось отражать. Устоим ли? Наши артиллеристы, подпустив их поближе, открыли огонь. Мы видели, как они нагло и самоуверенно шли на нас и что с ними потом стало. Шоссе перекрыла чудовищная пробка. Это было месиво из обломков техники и трупов гитлеровцев. А сзади напирали, организуя нашим солдатам новые цели. Я доволен. Так со смекалкой, весело, я люблю воевать. Довольны и солдаты. Эти не бросят оружие и не побегут. Нанесли неплохой удар, захватили несколько сот пленных. Тяжело, но у людей затеплились глаза. Появилась уверенность: остановим, погоним, ввалим так, что мало не покажется. 26 корпус нанёс удар в направление Дубна. Такое положение вещей взбесило фрицев. Везде войска отступали, а здесь на небольшом участке юго-западного фронта, мы пробовали ещё и контратаковать…. Разведчики передали: Гитлер взбешён. Я посмеялся — буду рад, если он совсем сбесится. Нашу "дерзость" немцы решили наказать. Над нами появились "юнкерсы". Бомбили нас нещадно. Ответить нечем, мы только наблюдали, как самолёты, неторопливо разворачиваясь над нами, сбрасывали свой смертельный груз. Попадёт, не попадёт… "Сволота!" Земля качнулась под моими ногами. Вокруг стало темно, и спазма перехватила мне горло. Я упал. Надо мной срезало дерево, и оно с треском грохнулось рядом, задев мне плечо. Ругаясь, поднялся на ноги. Вокруг с оглушающим грохотом рвались бомбы. Больно ныло ушибленное плечо. "По старому ранению прошлись. Достаётся же ему". Правда мысль, как всегда, в решающий момент, работала чётко и ясно. Надо приучаться спасаться от налётов, это не последний день войны. Дьявольщина, как они надоели. Вязало по рукам отсутствие информации. Вышли и из этого положения, научившись добывать её сами. Правда, давалось это с большим трудом. Многие штабные офицеры гибли, выполняя задание. Первые дни войны были невыносимо тяжёлыми, мы учились воевать, вести солдат в бой, принимать решения и обороняться, потихоньку привыкая к беде. Но выворачивало душу, когда мои глаза останавливались на беженцах. Пройдя не одну войну, я такого не видел никогда. Это текла не иначе, как людская боль. Я ох, как их понимал. Они работали, не покладая рук, тратя на себя крохи и отдавая большую долю на армию. Чтоб не дай бог, такого не случилось, что творилось вот сейчас. Беженцы шли навстречу войскам, мешая нашему продвижению вперёд. Тянясь нескончаемым потоком. Таща не хитрый свой скарб в тележках и на спине. Это самое страшное видеть, как не глядя на нас, мимо бредут: женщины, старики, дети. Иные смотрели с укором, мол что же вы… Голову разрывало. Они хлебнули войны первыми, видели немцев, испытали воздушные налёты и артиллерийские обстрелы. Их косили уже автоматные очереди. Напуганные бомбёжками, первыми потерями близких, кровью, они уходят, не дождавшись нас. Значит, не верят в то, что остановим?… Да враг силён, но мы найдём в себе силы и я буду делать всё возможное и не возможное, чтоб увидеть, как они будут возвращаться. Думая об этом, я был не просто задумчив и грустен, а места себе не находил. Навстречу, почти под колёса, попалась молодая, невысокая женщина с девочкой лет 14-ть. Усталое лицо, пыльные туфли и рюкзаки за спиной. Душу резануло: "Юлия, Ада? Где они? А что, если бредут вот так же по дорогам и их бомбят и косят "мессеры"?" Ехать больше не мог. Страх сковал грудь, не давая дышать. Попросил остановить. Вышел, достал портсигар, закурил. "Милые, дорогие мои, Люлю и Адуся. Выживите, выстоите. Не покидайте своего Костю. Я пропаду без вас!" Не докурив кинул, притоптал ногой. Сел в машину и погнал вперёд. А навстречу пастухи гонят стада коров, свиней, несутся по дозревающим полям табуны лошадей. Казалось, всё пришло в движение, колодцы с журавлями и те снимутся и уйдут. Впереди были бои упорные и ожесточённые. Ведь у противника превосходство во всём: начиная от живой силы и кончая техникой. А наше командование, не ведая обстановки, только забрасывает депешами. Мы и сами знаем, что его надо бить, но чем? Ни техники, ни людей, вон навстречу скрипят под тяжёлым грузом на пыльной дороге телеги. На телегах — раненые, раненые, раненые. В лицах не кровинки, они кажутся вылепленными из церковного воска. На глазах чёрные тени. Жара, вонь, над повозками вьются тучи мух. Девушки в потрёпанных, пропитанных потом и гарью гимнастёрках с грязными лицами мечутся от подводы к подводе. В пути умирают раненные. Мёртвых снимают и тут же на обочине молча хоронят в братской могиле. Люди проходят мимо свежей могилы. Девочка осторожно положила полевые цветы. У меня свело горло. Пот струйками бежал по моим щекам, на губах запеклась корка. "Юлия, милая, останься жива…"
Враг наращивал свои силы на нашем направлении, готовя мощный танковый прорыв. Мы уже заметили, что перед началом активных действий их разведчик, "костыль", непрерывно кружил над нашими позициями. Вот и сегодня он повисел с утра и скрылся. А наши дивизии поредели. Пришлось собирать усталых бойцов из разбитых частей, бродивших небольшими группами и одиночкой по лесам. Спустя пять дней с начала войны появилась руководящая установка относительно армии, той, что "от тайги до британских морей… всех сильней", солдаты, обескураженные мощью гитлеровской машины, сдавались в плен целыми подразделениями. Группы, уходящие в разведку, переходили на сторону врага. Переходил дозор. Или один убивал второго и драпал к немцам. Убивали командиров и переходили. Случаев дезертирства было много. Сказывалась не подготовка командиров всех звеньев. Не профессионализмом бить врага, только смешить. Война — не пустая болтовня о лёгких победах и непобедимости. Всех, кто не сдался в плен, а рассеялся, я собирал. Корпус стоял насмерть. Ни превосходство противника в танках, ни бомбёжки, ни сломили упорство корпуса. Фашистские войска, несмотря на мощь, не смогли разгромить нас. Только отдельными успехами обстановку не переломить и войны не выиграть. Мы отходили. Правда, не беспорядочно, а по-умному, ведя бои за каждое село, населённый пункт, высотку. Меня даже наградили орденом Красного Знамени. В разгар боёв под Новоград — Волынском, где немцы пытались обеспечить себе продвижение к Киеву, пришло распоряжение ставки: "Немедленно прибыть в Москву". Меня назначили командующим армией на Западный фронт. Не заехать в городок я не мог. Зашёл в свой дом, где мы с Юлей были счастливы. Прошло так мало и так много. Всё было на своих местах. Я смотрел на горку подушек, которые, она получив в приданное, возила то богатство за собой вместе с вязанными салфеточками с самого Забайкалья. Ноги неприятно дрожали, я сел. Казалось, откроется дверь и впорхнёт на мои руки Люлю: — "Костик, проказник, где ты был так долго? Мы скучали, скучали, скучали". — Покроет поцелуями моё обветренное лицо, а Адуся обведёт цепкими ручками шею. Я представил, как нежный язычок жены проводит по моим потрескавшимся губам, и пнул ногой ни в чём не повинный стул. Всё на месте, только вот их нет. Со стоном упал на те многострадальные подушки. Что за жизнь. Столько провозили в узле за собой, и приходится немцам оставлять. К тому же на этих подушках прошла наша первая брачная ночь. Я, как сейчас помню широко открытые глазки жены: — "Милый теперь я навечно только твоя!"… Сожгу к чёртовой матери, но не позволю, чтоб на них валялся фриц. Позвал адъютанта. Собрал оставшиеся фотографии. Сжёг, кинув к полыхающим подушкам письма. Не справляясь с эмоциями обцеловал костюмчик Ады. Зарылся лицом в вещи Люлю и, вдыхая ещё не выветрившийся запах её тела и духов, дышал, дышал… Нашёл тонкую блузку жены, хотел взять с собой, от порога вернулся. Нет, нельзя, кто-то увидит, поднимут на смех. Достал и, свернув, засунул в карман шифоновую косынку. Ах, если б мы не были, как пёрст одиноки, и были руки, на которые можно было оставить, в такую не простую минуту, дочь… Я бы её не отпустил от себя ни за что. Достаточно проведённых без неё трёх лет в "Крестах". И вот война. Где они? Что с ними? Это сидело занозой не давая в полную грудь дышать… К тому же дела хуже не бывает. Бессонный июль. Откатываемся назад. С тяжёлыми боями. Со страшными потерями. Вслед за нами, не умолкая, катился тяжёлый грохот. Жуткими кострами вспыхивающих взрывов наступает нам на пятки фронт. Измученные бойцы едва переставляли ноги. Кровь, боль, грязь. Дороги запруженные беженцами. Непрерывные бомбёжки. Враг нащупывает и ведёт нас с воздуха. Мысль о семье заняла свой постоянный уголок в голове и сверлит, сверлит: "Где вы, Люлю и Адуся? Куда вынесла вас судьба? Я постоянно думаю о вас, боюсь сойти с ума от боли. Я не хочу думать о плохом. Вы непременно живы и мы встретимся". Но пока каждый день приносит только новые потери. Я заглядывал с надеждой адъютанту в глаза, ожидая весточки. А он отводил взгляд или мотал головой. — "Нет, вам ничего нет". А ведь я пишу вам часто, как могу. Ругая почём зря почту, жду и пишу вновь. Но разве она виновата. Не скоро разберутся в таком хаосе. Я всё понимаю, но сердце не желает мириться, и от этого пишу, пишу и жду ответа и непременно хорошего.
14 июля отправился на машине в Киев. Дорога казалась бесконечной, машина катилась мимо безмолвных, словно вымерших сёл, нескошенных нив, изрытых воронками бомб и снарядов, истерзанными гусеницами. Жаркий ветер мотал полные колосья. Стая ворон опустилась на зрелое поле. Вышел, присел на корточки, вдохнул запах земли. Теперь она пахла не хлебом, а гарью и порохом, кричали и стонали от боли поля. Едем дальше потянулся покрошенный гусеницами подсолнечник и опять стая орущих птиц. Раздолье воронью. "Сколько же ещё мы будем отходит?" Добрались до города только поздним вечером. Киев я не узнал. Чёрный, притихший город, не был похож на прежнего весёлого красавца. Довоенная жизнь бурлила в нём с самого утра. Теперь казалось, что с вечерней прохладой город только начинал жить. Ещё не так давно мы приезжали сюда втроём. Я в штаб округа и они со мной. Гуляли по весёло перемигивающимся огоньками улицам, теряясь в многочисленной толпе. Люлю любила старые города. Днём мы побывали в Лавре, ходили по Подолу. Любуясь городом, бродили по многочисленным пышным паркам. Ей особенно понравились цветущие каштаны. Белые свечки сверлили небо. Её глазёнки восторженно горели. Оглядевшись, не видит ли кто, я сорвал ей гроздь. Она погрозила пальчиком, но зарделась. Говорят, что появились они в Киеве в 1842 году накануне прибытия царя Николая 1. Чиновники желая отличиться, решили высадить завезённые с Балкан экзотические саженцы. И вот Киев весь в каштанах. Звучала музыка, на танцплощадках кружились пары. Отдохнув часок после дневного променада, вечером, шли на Крещатик. Народу прохаживалось тьма тьмущая. Кругом море огней, смех. А сейчас сплошная темень, в которой снуют людские тени. А тогда, Люлю подолгу рассматривала каждый дом. Они все разные, не похожие один на другой в своём великолепии. Так, пожалуй, она увлекалась только в Ленинграде. Как блестели здесь её глаза, звенел счастьем миленький голосок. Я потрогал в кармане платок. "Ты со мной. Люлю, детка, где ты?" Я послал везде запросы, но нигде её нет. Я утешаю себя, что сейчас не время для розысков и её найдут непременно, чуть позже. "А сейчас, родная, я иду по твоему любимому Крещатику один". Клумбы цветов потоптаны и истерзаны колёсами, а Киев так был прикрашен ими. Такая жалость. От воспоминаний першит горло, чтоб отогнать горечь и унять дрожь, достаю папиросы, закуриваю. Тут же со всех сторон на меня зашикали: "Потуши!", "С ума сошёл!", "Нарушаешь светомаскировку!" Сконфуженный быстро смял окурок и забрался в машину. Да, всё так изменилось. Не несутся уже по нему стайкой школьницы, толкая прохожих и выбивая из рук мороженое. "Помнишь? Адуся смеялась и предлагала тебе, в виде утешающего приза полизать своё…" Это воспоминание вызвало на моём лице улыбку. "Я давно не улыбался, спасибо дорогая". Водитель искоса посмотрел на меня. Интересно, что он подумал? Хотя какая разница. "Люлю, чугунный Владимир, осеняя Русь крестом, по-прежнему высится над кручей. Рассказывают, что Киев каждый день бомбят, но он по-прежнему красив и величественен". Вот вспомянул чёрта не ко времени. Завыла сирена, заглушая треск авиационных моторов. Я остановил машину, прислушался. Так и есть. Немецкие. Мы, уходя от бомбёжки, свернули к восточному берегу Днепра. Штаб фронта был в Броварах. На всех дорогах одно и тоже: конные упряжки с артиллерией, колонны грузовиков и люди, люди, люди. Беженцы. Нет, мы ещё их так будем гнать, что пыль встанет столбом! В штабе узнал, казалось совсем сумасшедшую новость: немцы подошли к Смоленску. Бред! Ведь война только началась. Мы держим Киев. А тут — Смоленск. В сердце опять кольнуло:- "Юлия, милая! Добрались ли вы до Москвы? А что, если дорога перерезана и вы плутаете по чужим местам? Если б знал, что так получится, не отпустил бы тебя, золотко моё, от себя. Не зря твоё сердечко упиралось. Правду говорят: благими намерениями выстлана дорога в ад". Остаток ночи провёл в штабе. Немного подремал. Как хотелось проснуться и испытать радость, что всё это только дурной сон. Но так не бывает. Утром отправился к командующему. Я посчитал своим долгом проинформировать о положении 5-ой армии. Он слушал рассеянно. По прежнему отдавая кому-то распоряжения о "решительных контрударах". Я понял, здесь ничего не хотели менять и не собирались посмотреть правде в глаза. А немцы, раскалывая в центре войска Юго-Западного фронта, стремительно продвигались к Киеву. 15июля я покинул Киев. Самолёт зависнув над взлётной полосой взял курс на Москву. Догадывался, что пошлют в Смоленск, и лелеял надежду, что смогу найти хоть какую-то ниточку к семье. "Дорогая Люлю и милая Адуся, сердце разрывается за вас. Пишу постоянно. Я жив, здоров. Бью фашистов. Одно вяжет по рукам, как мне найти вас, мои дорогие и незабвенные. Был в нашем доме. Забрал наши фотографии, остальное сжёг. Подержал в руках ваши вещи. Люлю, береги себя и нашу доченьку. За меня не беспокойтесь. Никакая пуля меня не берёт. Целую вас, скучаю и люблю. Ваш Костя".
Мотор гудел, а я посматривая вниз думал: "Почему я? Никому неизвестный командир корпуса. Бывший зек. Почему? Мог подсказать Жуков, он знал на что я способен. Мог Тимошенко, но непонятно — Сталин".
Вот я и в Москве. Меня ждут. Везут в Ставку. Ставят задачи: задержать, остановить врага. Я и сам знаю, что это вопрос жизни и смерти для всей страны. Вводят в курс дела. Планируется создать в районе Ярцево сильную группировку. Там немцы высадили десант. Вот меня и ставили во главе неё. Мне разрешили, кроме обговоренных частей взять всё, что встречу от Москвы до Ярцево. Дали радиостанцию, две машины со счетверёнными пулемётами и расчётами при них и несколько офицеров, для будущего штаба. Приказ: не допустить продвижение немцев в сторону Вязьмы. Времени мало, но заскочил, сделал запрос о вас и отправил вновь написанные вам письма. Надеюсь, в этот раз повезёт. Больше в Москве ничего не держало, отправился с Тимошенко на передовую в Ярцево. Встали на обочине. Шоссе не было пустым, по нему тянулись на восток, повозки, машины, тащились из последних сил легкораненые. Тысячи голодных, обветренных, небритых солдат в рваных шинелях волочились неизвестно куда. Войска отступали. Трусов и непрофессионалов хватает в любой армии. Это очень распространённое качество. Но вправе ли он называть трусами бойцов, которые воюют почти с голыми руками и таскают за собой винтовку без патронов. Нет ни артиллерии, ни самолётов. Нет поставок ни патронов, ни снарядов, ни еды. Чем воевать, голыми руками и голодными желудками? Ему самому приходилось в первый месяц войны бросать танки пустые без горючего и поднимать в атаку солдат, которые не ели трое суток. Всё не продумано, не просчитано… Война превратилась в бойню. И сейчас задача стоит не из лёгких- переломить этот кровопролитный позор и развернуть всё в победное русло. Мой взгляд обретя реальность упал опять на дорогу, по которой брёл нескончаемый поток людей. Полную тягостную картину дополняло гражданское население, заполняющее большую часть дороги, бредущее рядом в надежде уйти от фронта. Среди него тоже мелькали там и тут пилотки потерявших свои части солдат. Люди грелись у костров и пытались подкормиться у солдатской кухни, к ним же тянулись и окруженцы. Я сжал кулаки. На скулах в бессилии заходили желваки. Стыдобище! Мне казалось, что я лично виноват, за то, что армия отступает. Достал портсигар. Рука коснулась лёгкого шёлка косынки. В который уже раз голову разорвал страх. "Юлия, Адуся. Что если и они вот так бредут где-то". Чтоб не заскрежетать стиснул зубы. Что толку рвать грудь, надо воевать. Надо кровь из носу остановить фашистов и откатив от Москвы отправить восвояси. Я был генералом без армии. Её я должен был набрать себе сам. То что брело перед глазами мало походило на бойцов. Только всеми правдами и неправдами я должен был их сделать таковыми, вернув людям человеческое достоинство. Ничего. Главное: есть сильный командир, а себя я считал таким. Огромное желание воевать и победить. Значит, армия будет. Тимошенко показал рукой направо от шоссе, а потом налево — занимайте рубеж! Чем занимать, у меня полтора десятка штабных офицеров с личным оружием. Люди-то все налицо. Нужны полки, дивизии. Вот и стал собирать всех, кто попадался мне на глаза, и был полезен для борьбы. Бесхозные солдаты и подразделения с удовольствием вливались в группу. Бойцам хотелось обрести почву под ногами и уверенность в свои силы. Народ был, правда, разношёрстный. Бежавшие пленные, легкораненые, выходящие из окружения… Были и засланные Абвером казачки. А как же, понимал. Но приказ не давал времени на тщательный отбор. Приходилось рисковать. Имея не малые полномочия, я подчинял всех, кто способен был воевать. К тому же знал, что эти люди, нюхнувшие пороха и с боями пробивавшиеся из вражеского тыла, стоят каждый пятерых. Они сильны своим боевым опытом и умением сплотиться вокруг боевой задания и командира. Из академии М. Фрунзе получил офицеров. Они часто срывались: "Всё шиворот- навыворот, зачем нас учили…" Они правы, эта война учила нас новому. Всё приходилось пересматривать, ориентироваться на ходу. Любой ценой требовалось остановить врага и развернуть оглобли. Разбираться будем потом. Бои шли ожесточённые. Не прекращались ни днём, ни ночью. На наши окопы пикировали немецкие самолёты. Группа несла большие потери. И всё же военный парадокс…, она росла от боя к бою.
Землянку для штаба не рыл. А штаб всё-таки был. Он работал под огнём, находясь там, где создавалось угроза. Я перебивался небом и машиной. На худой конец есть палатка. Сегодня расстелил плащ-палатку и кинул под голову ватник. Ночью в лесу тишина. Солдаты вокруг молчат. Возможно, они дремлют. Наверное, всё же нет, просто каждый думает о своём… Болтается на суку луна и поёт соловей. Тёплая полутьма пахнет слежалой хвоей, смолой и примятой травой. Смертельно устал. Всё время на ногах. Решил воспользоваться передышкой и отдохнуть, но сон опять убежал. "Боже мой, Люлю. Помнишь, как в Забайкалье, гуляли с тобой по тайге. Ты собирала ягоды. А я устроился в ветках вывернутой ветром сосны и наблюдал. Так же терпкий запах хвои щекотал ноздри. Красный сок тёк по твоей маленькой ладошке. Ты усердно трясла её, пытаясь смахнуть капли. А потом, отчаявшись, лизнула: раз, другой… Розовенький язычок прошёлся по ладошке, с меня враз свалилось благодушие, и я рванул к тебе. Как сладко пахли ягодой твои губы… Милая, нежная, единственная. Я скучаю. Все мои мысли несутся в объятия твоей безгрешной души". Непроизвольный стон, вырвался из груди. Адъютант приподнял голову, посмотрел на меня. Наверное, подумал, что во сне. Я осторожно достал из кармана платок, приложил к лицу. "Люлисик, милый мой, где ты…" Над головой плывёт чёрная армада самолётов. Опять на Москву. Сволочи, испортили такие воспоминания. И соловья спугнули, а так пел, как будто не было и войны. Нет, сна не будет. Полежал немного, ноги вроде бы отдохнули. Поднялся. Снял гимнастёрку и, оставшись в нательной рубахе, пошёл умываться. Рядом ручей. Вода в нём вкуснющая и холодная, аж леденит зубы. Я пью её и вспоминаю наш с тобой родник. "Помнишь?…" Мы бредём по тайге. Рядом Байкал. Прозрачный ключ, весёлой тоненькой струйкой, выбивался из-под глыбы нависшей зонтом над ним. Бежит себе журча по камням. Вода в нём кипенно белая, холодная. Люлю набирает воды в пригоршню, пьёт маленькими глотками, а потом поит меня. Она студит зубы. Я целую её пальчики, слизываю струйку с подбородка… "Ох, Юлия, как мне тяжело без тебя". У ручья я долго умываюсь. Поливая холодной водой пытаюсь остудить горячую от видений свою коротко остриженную голову. Хорошо бы снять рубаху и полить на спину и грудь… Тогда ощущение её рядом продлилось бы дольше. Но разве можно помечтать, опять бегут, должно быть, на связь… Вот жизнь: не разлежишься, не нырнёшь в воспоминания.
Россия видела много охотников желающих подстрелить и слопать её. Истекала кровью и хлебала лиха под самую завязку. Только не убивало её это, а с каждым испытанием поднимало и возвышало. Жребий видно такой. Выстоим и выйдем ещё сильнее, чем до войны и сейчас. Смоляне не пустили в город орды Батыя. Выдержали осаду поляков и не покорились литовцам. Устояли и под напором шведского короля Карла. Смоленщина и в этот кровавый час приготовилась начать жуткую битву. Я не раз мыслями возвращался в 1812 год, когда здесь же велось сражение с наполеоновскими войсками. Ситуация повторяется, только сейчас Москву сдавать нельзя. Наполеон тогда скрытно повернул свои силы на юг, намереваясь не только захватить Смоленск, но и выйти в тыл русским войскам. Врагу в тот раз перекрыла путь дивизия генерала Неверовского. Послав донесение в штаб о переправе наполеоновских войск через Днепр, он выбрал удобную позицию и дал бой конницы французов. Целые сутки сражалась дивизия, давая возможность двум русским армиям подойти к Смоленску. И вот всё повторяется, только обстановка складывается сложнее в сто раз. Враг пытается взять в кольцо наши войска, обороняющиеся в районе Смоленска. Железная дорога из-за разбитых мостов не работала. Придётся думать и принимать меры. На пути их колонн поставлю противотанковые и гаубичные полки. Пехоте в самый раз окопаться. Хорошо шагавшие немцы нарвались на сокрушительный огонь. С гитлеровцев враз слетело благодушие. Теперь они воевали не только днём, но и ночью. Это вам не Европа с воздушными шариками, а Россия с вилами. Они пёрли на нас танками, наша задача сейчас была- их как можно больше выбить. Применили даже тактику "кочующих" батарей. Они перехватывали танки и расстреливали в упор. Очень помогали сапёры. Отслеживали передвижение и зайдя вперёд минировали его.
Враг к застрявшей у них в зубах группировке стягивал всё новые и новые войска. Нещадно бомбила авиация. Наши бойцы не выдержали. Сначала побежали одиночки. Потом, сорвались группы. Поняв, что нас ждёт беспорядочное отступление, я решил стоять в полной генеральской форме на виду у отступающих бойцов. Какую-то минуту перед глазами промелькнуло твоё Люлю лицо. "Юлия, милая не смотри так на меня. Я заговорённый твоей любовью. Со мной точно ничего не случиться, пока ты любишь меня. Прости, солнышко, но только этим можно спасти положение". Я быстро написал короткую записку: "Милая, Люлю! Если вдруг нам не суждено встретиться, знайте: я люблю вас, всем окровавленным от бессилия сердцем, целую и обнимаю. Ваш Костя". Засунул в планшет. Убьют, записку непременно найдут. Но, я не ошибся. Наше стояние на виду и во весь рост, оказало магическое действие. Прошла минута, две, как томительно движется время. И я услышал голоса бойцов: Стой! Куда бежишь? Назад!… Видишь — генералы стоят. Думаю, что дальше отходить нам некуда. Значит, именно здесь должно совершиться чудо. Мы сдержим эту механизированную лавину, отбросим и погоним назад, по разорённым дорогам, как Кутузов.