Проклятая война
Шрифт:
Бой, боем, а каждый день напоминаю командирам, чтоб заботились об отдыхе солдат, о регулярном питании и бане. На солдатских штыках и поте мы пойдём к победе. Целый день на огненном рубеже. Лезу в самое пекло иначе нельзя, я должен всё видеть сам и принимать оперативно и на ходу на трудных участках решения. Снаряды и мины летают круглые сутки над моим блиндажом, а я любовью Юлии, заговорённый. Снимаю портупею и падаю на топчан. "Люлю, Адуся, я ещё жив и мы стоим. Измотанные, но стоим. Рвётся птицей к тебе, любовь моя, окровавленная душа. Юлия, милая, усыпи меня, я почти не сплю, пару часов в сутки и больше не могу. Погиб Панфилов. Гибнут лучшие. Я привыкаю к свежевырытым могилам. Опять были корреспонденты, пишут статью. Ты должна прочесть обо мне и откликнуться. Жду со дня на день от вас с Адусей письма". — Я потрогал за тканью гимнастёрки на груди платок. Тонкий шёлк покорно потонул в пальцах. — "Спи, моя хорошая, на моей груди!"
Линия фронта беспрерывно меняется, всё труднее контролировать чётко передний край… Противник, обходя Москву с северо-запада, прорвался на Ленинградское шоссе. Я находился на правом фланге армии, естественно, на самых угрожаемых участках. "Люлю, я в Клину. Защити бронёй любви своего воина", — молю я жену и украдкой целую платок. Наши части отходят. Я с группой офицеров пробираюсь по тёмным улочкам под огнём
А реальность тычет носом от дум в войну. Неприятности в Крюково, мы с Жуковым пробиваемся туда. Линия фронта напоминала ломаную кривую, непрерывно меняющую очертание. Это чуть было не завело нас в распоряжение фашистских войск. Даже пришлось отстреливаться. Хорошо сработал отряд сопровождения и это нас спасло.
Наши тылы опирались на Москву, боезапасы доставлялись с окраины Москвы, а хлеб с заводов. Отступать получается действительно некуда. Пятки упираются в столицу.
Был поэт Алексей Сурков. Весь вечер просидел за своим блокнотом в землянке, у солдатской печурки. Так родилась "Землянка".
Сегодня пришлось быть не просто на самой передовой, но и на отрезанной от мира и связи высоте. Ветер ломал голые ветви деревьев и бросал в лицо колючим снегом. Погода, как по заказу. Мы скатились к реке с берега. Перебежали речку по льду. Лощиной и опять перебежками двинулись к высоте. От воронки к воронке добрались до блиндажа. В тёмном блиндаже, чадила коптилка. Меня, естественно, не узнали. Посмотрел всё своими глазами, поговорил. Я должен ясно представлять себе людей, которые будут выполнять мой приказ. Они рубили мёрзлую кашу ножами, воду грели только для пулемёта. Люди терпят, ни единой жалобы. Народ — вот непробиваемая броня, щит России и беспощадный меч для врагов.
Вчера приезжал опять корреспондент "Правды". Просил написать статью о себе и о боях за Москву. Я сделал это, а когда сказал ему, что отстоим столицу и дальше будем воевать с перспективой. Он удивился. А я горячо стал доказывать, что всё время не собираемся сидеть под Москвой, соберёмся с силами и двинем к Берлину. Загораясь от его неверия, я велел принести адъютанту карту Европы и в углу написал: "Воюя под Москвой, надо думать о Берлине. Обязательно будем в Берлине!" Люлю, я представляю, как ты улыбаешься и, качая головой, говоришь: "Хвастунишка", но так будет, дорогая. Я знаю, изучив меня до мизинчика, ты не сомневаешься. Если говорю: "Мы будем в Берлине! Значит, мы там будем". Ведь предвидеть — значит побеждать. Немецкая армия прекрасно марширует, лихо козыряет, устраивает парады и шоу, но она не выиграет войну. Я их помню по германской. Души и выдумки у них нет. Вспомни историю. Любые попытки ввести в русской армии немецкую штурмовщину кончались плохо. Армия шла и верила Кутузову, но ненавидела царя Александра насаждающего в ней муштру.
"Опять отправил тебе письмо. Пишу часто, я как бы разговариваю с тобой, такое представление, что ты — рядом. Как я устал ждать, почему ты молчишь?…"
После совещания с командирами, вышел, провожая их в приёмную. Надо же, сидит "воробушек". Увидела меня, вскочила, зарделась. Волнительно прожурчала:- "Здравия желаю"… Глаза мои непроизвольно заискрились нежностью. Молодец, жива цыплёнок, крепкая девочка, но что её привело ко мне? Оказывается, прислала начальник госпиталя Шишманёва вместо себя с заявкой. Обошёлся без строгости. Пригласил. Робко присела на краешек стула. Дитё. Подписал, конечно, и посодействовал. Накормил и напоил чаем. Сидит устремив на меня умильный взгляд, то и дело поправляя волосы. Женщина. Вспомнил глядя на неё, как Юлию выпроваживал в молодости из зоны боевых действий. А тут такой же ребёнок… Поговорили о её родителях, учёбе в институте, женихах. Больше, конечно, рассказывал я о семье. Выяснилось, что добираться до госпиталя девчонка будет на попутках, ёкнуло сердце, пожалел. По пути завёз… Я думать не мог, что наш глазастый народ, приметив такое дело на вооружение целый роман насочиняет. Если б так немца смотрели, цены бы им не было. Когда до меня дошли те жареные пересказы, я только посмеивался, отмахиваясь: — "Она же совсем зелёная. Как у них языки поворачиваются девчонке косточки перемывать". Тогда я предположить не мог, что сравнительно при не большом беге времени, это будет реальностью. А всему виновата почта, упорно не желающая приносить от Юлии письма. Проклятая война и мужские потребности, бьющие ускорителем по голове…
Ему сунули в нос какую-то гадость. Обрывки воспоминаний исчезли. Туман рассеялся. Он вышел из забытья. Сколько длилось его такое состояние: день, час, минута? Очнулся от тревожной тишины. Боль наполнила о ранении. Стиснув зубы, он терпел, не стонал. Облизал сухие губы. "Люлю прости…" Но где же врач… Кажется, кого-то нашли… Действительно, привели гражданского доктора. Осмотрел рану. Предположил, что осколки пробили лёгкое и, вероятно задели позвоночник. Нужна срочная операция. А пока сделали перевязку. И повезли в армейский госпиталь городка Козельска. Но там за него не взялись. Ранение оказалось тяжёлым и по распоряжению командующего фронтом, самолётом отправили в Москву. Он протестовал. Боялся засесть там надолго. Просил разобраться с ним на месте, но его не слушали. Уже в дороге вспомнил о пропавшем платке Юлии. В такой момент другими мерками меряется жизнь. Как он мог потерять его, где… Ему страшно больно, но он кусая в кровь губы крепится. "Тоже мне старый солдат развоюсь тут, рассопливюсь… Лучше закрыть глаза, закусить губу и присекая все метания около себя, притвориться спящим". Под ровный гул мотора самолёта, как всегда не вовремя заработала память, вытаскивая на свет божий до боли знакомые картины. Он опять поймал хвост уползающих от него событий. Память услужливо распахнула
….Ревут и ревут над головой вражеские моторы. Кажется, небо не выдержит такой тяжести и рухнет на нас. Наших соколов почти не видно. Дерутся как звери, но проигрывают. Смотреть, как падает сбитая машина тяжело. Нам трудно, армия измотана, ведь цепляемся мы за каждый клочок земли, сил нет, но интуитивно чувствую — враг выдыхается тоже. Похоже, мы выстояли. Это так приятно осознавать. А на бросок наш двужильный солдат всегда наскребёт порох. И ещё, огромная радость чуть не задушила меня. Сегодня принесли от семьи весточку. Я целовал каждую строчку, плакал и смеялся. Его память вмиг нарисовала её маленькую фигурку и милое личико, он почувствовал запах её тела и духов. Ох, как ему сразу же и безумно захотелось её. Он сердился на себя за слабость и был счастлив за свою такую безумную любовь к ней. А потом были ещё и письма… Боже мой, сколько они вынесли, как чудовищно страдали. "Я немедленно отправлю вам денег, посылку и Люлю, родная, ту справку, что ты просила. Не волнуйтесь за меня. Ваш Костик жив и не вредим и на всём государственном обеспечении. Меня кормят, стирают и одевают. Так что в этом плане без проблем. Как воюю, вы, как я и думаю, читали и непременно порадовались за меня. Это, мои дорогие перелом и мы их погоним до Берлина".
Ещё бродили по берёзовым перелескам Подмосковья отстреливаясь отдельные группы немцев. Но это было всё. Подняв свои войска, без пауз, передышек и подготовок, я повёл армию в наступление. Нельзя было давать фашисту время на отдых, это шанс занять оборону. Надо было гнать и гнать! Настроение лучше не бывает. я даже забыл про своё день рождение. Но Казаков, как всегда оказался на высоте и постарался организовал всё. Позаботился и о дамах, были опять две Галины, и, кажется, связистки, даже откуда-то раздобыл патефон и несколько пластинок. Пили за мои 45, за здоровье, за победу, за то, что нашёл семью. Впервые после начала войны, я был счастлив. Остановили и погнали гитлеровцев. Нашлась семья. Юлия и Адуся, — живы и здоровы. Разве это не счастье. К тому же у меня день варенья. В общем, начиналось всё пристойно. Как-то получилось само собой, что все разошлись, и мы с "воробышком" остались одни. А может и не само собой, а организовал Казаков, не зря же он заговорчески шепнул:- "Это мой тебе подарок… Она согласна и души в тебе не чает". Мы долго беседовали, пили вино и кажется чай. По крайней мере, я кипятил чайник. Я выкурил почти все свои сигареты. При коптящей лампе, в её слабом свете девушка казалась таинственной, почти неземной. Руки сами тянулись к её беззащитным плечам, а тонкая лебяжья шея манила, ох как манила… Пушистые ресницы притягивали глаз и губы, ткнулся бы и целовал, целовал…, а до шелковистых волос, хотелось дотронуться пальцами. Опустить всю пятерню… Она смотрела на меня ласково и призывно, приглашая в неизвестную даль… Что было дальше я помнил плохо. Воспоминания обрывистые… Кажется, обнимал её за плечи, прижимал, целовал… Вроде бы, посадил на колени… Помню, как у меня закружилась голова от её дыхания, духов. Где взяла, война же? Ох, женщины… С трудом…, её горячие губы, нежные руки на своей шее. Помню, как страстно шептал ей: "Люлю, любимая…" Теперь с тоской думаю: "До чего всё это скучно и предсказуемо! К тому же не совсем уместно и приятно. К тому же, когда все в курсе и понарошку…" Да-а… война перевернула все жизненные устои. Что уж теперь искать виноватых. Хмельное вино, замешанное на счастье, сыграло со мной злую шутку. Впрочем, захотел сам. Выбросив все смущающие мысли из головы, почувствовав запах женщины на свих губах, я не устоял. "Думаю, думаю о тебе, любимая, и не могу остановиться. Нестерпимо хочется тебя видеть. Но одно "но" тянет душу… Люлю, милая, я каюсь. Прости, оказался не на высоте, что поделаешь, я обыкновенный мужик. Желание тепла… Сам бы я не посмел. Она потянулась, обдала жаром. Не было сил откинуть эти руки. Подумал:- Какая разница, всё равно давно уже языками чешут, к тому же она сама захотела, никто её не принуждал…" Только ведь известно, что если мужчина не захочет, как бы женщина "не хотела и не старалась", ничего не получится и наоборот. Но…, если б не тот сборный букет счастья, политый сладким вином я б никогда не сделал той глупости. Баба нужна, нет возражений, но не эта глупышка. С другой стороны: могу я побыть просто человеком. Я ведь имею право на личную жизнь. Как-то я должен жить в этом пекле. Кому-то излить душу. Получить немного тепла. Вздохнул. Давно я сам не был охвачен страстью. Давно мне не было так хорошо. И тут же добавил: и так грустно… Даже чувство чести и любви, которые во мне были сильными, приглушались, когда через все решётки и запоры пробивалось желание. Если б не такая война, я бы совладал с мужской проблемой… А так в следующий раз я снова пойду к ней. "Милая, милая, Люлю, я надеюсь на одно — твоё понимание и прощение. Ведь мы давно уже стали родными и научились понимать, а значит, и прощать друг друга. Ведь по — другому нет смысла быть вместе… Ты умница, умница, ты должна меня простить… Солнышко моё, пойми, война. Я умираю без тебя. Буду до конца жизни отмаливать грехи. Отмолю. Только пойми это всё правильно", — я мучил себя этими мыслями, пряча их.
Насытившись, долго лежал рядом молча. Первые минуты восторга за то, что женщина выбрала меня и за полученное за столько времени воздержание удовольствие, прошли. Стараясь не смотреть на худенькое, похожее на подростковое тельце, попробовал подняться. Она вцепилась в руку. Придётся объясняться. Смешно даже, во что влип. Какая она женщина. Ни за бедро взять, ни за грудь подержаться, так девочка — подросток. "Чёрт меня дёрнул… Что она про постель и любовь ту знает? Ничего. Да и любви-то у неё ко мне никакой наверняка нет. Откуда той взяться. Мне 45. Для неё я старик. Рожа от усталости и боёв почернела". В размышлениях своих я достиг полного тупика. В голове лениво шевелится здравая мысль: "Глаза блестят, но не от чувства, а похоже от того, что она в постели командующего". Прямо скажем, состояние хреновое. Но я быстро затыкаю себя. Какая мне собственно разница. Одна ли, другая ли. Могу я расслабиться? Каждую минуту со смертью в жмурки играю. К тому же, её на аркане никто не тащил. Правда, говорят: две судьбы один ответ. Ну что ж, выживу, после победы, отвечу. "Юлия, Юлия…, что Юлия, она мне не указ, тыл не фронт… — совсем уж расхрабрясь, убеждал себя я. — Чёрт возьми, мужик я или нет, от подола жены оторваться не могу! Бабы проходу не дают, а я пощусь…" Накалив себя и усмирив таким образом свою совесть я исполнился холодной решимости. Но всё равно был зол на весь белый свет. Себя родного, трогать не хотелось. Оправданий тут же набежало вагон. Раскаяние плавно перешло во взрыв. Опять же Казаков приводил женщин и раньше- покорных, понимающих, но удовольствия никакого. Всё кое-как. После кого-то привели и к кому-то уведут. Какие уж при таком раскладе фейерверки. А это, кажется, получилось. Скорее всего, потому, что на Юлию в молодости больше других похожа и была только моя. Не имею ж права… Чего там кривить душой, понял с самого начала, а ведь зацепился… "Но надо что-то решать, чего уж теперь-то время тянуть", — точно убеждал я себя в чём-то.