Проклятая война
Шрифт:
— А давайте товарищ генерал по глоточку, за вашу семью. Это такая удача. Вы такой счастливчик. Уверяю: даже выглядите по-другому, моложе. Глаза просто светятся счастьем.
Он счастливо смеётся и разливает вино, она разламывает шоколад. Дальше пошло всё как обычно. Воспоминания о семье, службе в Забайкалье, Монголии, с китайцами… Те косоглазые ей вовсе до лампочки. Она умирала со скуки, но усердно кивала и всячески изображала интерес. Нет, что там не говори, а улыбка выручает её, сгоняя с лица скуку. Значит, будет улыбаться. Хотя дело из рук вон плохо. Таким Макаром, она никуда не продвинется. Нельзя ему позволить и в этот раз выйти сухим из воды, а ей уйти ни с чем! Второго шанса может ей и не представиться! — понимала она, вертясь на стуле на противоположной стороне стола от него. — "Так и буду раз от разу его бредни слушать, надо что-то придумать…"
— Жаль, чайник остыл, я б чайку на дорожку выпила. Вы так и не попробовали варенье, что я принесла. Домашнее. — Пропищала она, трогая ладошкой пузатый чёрный бок чайника.
Оно действительно домашнее, но не её. Врачей угостила им санитарка Матрёна. Но Галя научилась уже от Галины Павловны женским хитростям и пользовалась ими беззастенчиво, к тому же мужчины оказывается такой чудный народ,
— Да, ты права, "воробушек", я сейчас.
Он взяв чайник вышел, а она оглядев комнату, не нашла ничего для своего плана лучшего, как пересесть на диван. Покачалась на скрипучих пружинах предположила: "Сядет рядом, куда ему деваться-то". Так и получилось. Как миленький плюхнулся. Попросил спеть. Почему бы и нет. Она спела, он обнимает её и подпевает. "О! Это уже греет душу". Неужели он не понимает, что Казаков приводит её для него. Не может такого быть. А, если понимает, чего тянет. "По-видимому, в его отношениях с женщинами этот вопрос должна решать она". — Осенило вдруг её. Следовательно, надо подтолкнуть тормозящего товарища. Чайник как назло греется быстро.
— Чайник, — напоминает она, хотя страшно не хочется, чтоб он убирал с её плеч руку. Решающий момент. Сейчас ей придётся вспомнить всё то, чему учил их руководитель студенческого драм кружка. Он всегда говорил, что у неё талант. "Вот и проверим".
Он, стучит себя ладонью по лбу, и выскакивает. Знал бы он тогда он, какие мысли роятся в этой юной головке, бежал бы куда глаза глядят. Но от судьбы, видимо, не убежишь… Скоро возвращается и разливает по чашкам чай. Приглашает к столу. Она уже успела отвыкнуть от чашек, пользуются только жестяными кружками. С улыбкой смотрит на цветастый фарфоровый бочёк. И…, кажется, знает, что ей делать. Ссылаясь на усталость, слегка капризничает и просит подать ей чашку на диван. Он несёт. Она рассказывает о том, что тысячу лет не пила из чашек, разучилась держать… Берёт за блюдечко. Они держат его вдвоём. Он отпускает, а она наклоняет его на себя. Кипяток выплёскивается ей на гимнастёрку…
— Ай — я - яй! — верещит она, вскакивая и с усердием отряхиваясь. У неё испуганно растерянный вид и страдальческая гримаса. "Всё просто потрясающе! Я умница!"
— Снимай скорее, — кричит он, помогая сдёрнуть с неё гимнастёрку. — Быстрее под холодную воду.
Она старательно делает вид, что ничего не соображает и ужасно страдает. Хотя ткань даже не успела промокнуть. Но надо натереть до красноты якобы сожжённое место и она трёт, при этом не забывая сбросить с себя ещё и юбку. Из-под тонкой сорочки торчат два маленьких бугорка, крепкие соски буравят ткань. Закушенная от "боли" губа белеет, из глаз выкатывается слеза. А мозг сверлит мысль: "Если уж и это его не возьмёт тогда придётся отказаться от затеи и найти себе что-то попроще". Она видит, как он мечется, его сжимает жалость. Он дует ей на "обожжённую" грудь. Она закидывает ему руки на шею. "Мне же плохо имею право".
— Птенчик мой, — шепчет вдруг, задыхаясь он, и прижимает её к себе.
Она видит, как от женского запаха, белья и голого тела его кидает в жар и отбирает разум. "Отлично! Я молодец!" Шепча что-то невнятное, он целует ей грудь, шею, добрался до губ… Не получив отпора, обезумев от жгущего вспарывающего огня, подхватывает невесомое тело на могучие руки и несётся к кровати. "Ура! Моя взяла!" — ликует Галина.
Ну вот, всё и свершилось. Она не могла уснуть. Радость разрывала голову, грудь, тело… Мужчина, по которому умирали от любви все женщина на фронте и уверена, что и в тылу не меньше, её. Радость так билась в ней, что казалось, её стук разбудит Костю. Да Костю! Теперь она может себе позволить так его называть. Для всех — командующий, генерал, Константин Константинович, а для неё — Костя. Как звучит!… Хочется объявить о своей удаче всем. Но пока шуметь нельзя. Дойдёт до него — всё, конец мечтам. Он мужик строгий. К тому же народ и так давно думает, что она его любовница. Так что обнародование ничего не убавит и не прибавит. Как ей не хочется сейчас от него уходить, оставлять в такую минуту одного, вернее себя без него, но нельзя с первой минуты пользоваться своим правом. Он не такой, как другие мужчины, это его может напугать и оттолкнуть. Тогда сорвётся рыбка и тю-тю. Надо, надо уходить… Но не успела. Он недовольно сопит и, не глядя на неё, поднимается первым сам. Она наблюдает из-под прикрытых ресниц. Надо устроить себе растерянно счастливое лицо, чтоб он совсем уж себя подлецом не чувствовал. Что он там бормочет? Ага! Опять про любовь к жене. Потрясающе! Ей отводит роль фронтовой подруги. На другое, советует, не рассчитывать. "Надо же! Так он конкретен! Разбежалась и послушалась. Ты, дорогой, уже кинул меня в свою постель. Я тебе не шлюха какими ты раньше пользовался. Война не завтра кончится, поживём, увидим, чем дело обернётся…" Она поднялась. Мол, пора, надо идти. Время уже вон ай-я-яй сколько и делов по самое горло. Что касается "делов", которых действительно по горло, то она уверена, они много ждали- подождут ещё чуть-чуть, не убегут. Он уверяет, что всё уладится. "Кто б сомневался", — закатывает глаза она, стоя к нему спиной и натягивая гимнастёрку. Он пытается помочь. Сразу видно интеллигентный человек. И предлагает ей воспользоваться его машиной. "А вот это то, что мне надо! — от восторга чуть не прыгает она. — Добираться к чёрту на рога". Но, спохватившись, усердно, мотает головой и отказывается. Он непреклонен, зачем на перекладных. Он довезёт. Она смущённая и растерянная, а как же иначе, жизнь игра. Едет с шиком. Это её триумф. Пусть завидуют. Непременно увидят кто она теперь есть. А для неё дело за малым: делать качественно личико: смущённым, ангельски невинным и дело в шляпе. Мол, всё сказки и ерунда. Тот же драм кружок только в жизни. К тому же воображение народа это только распаляет. Всё получилось, как нельзя лучше. Машину командующего раненные и сослуживцы не могли не заметить. Не торопясь, выскользнула из машины, громко хлопнула дверцей. А как же, чтоб обернулись, кто стоит спиной и не в курсе. Помахала по — приятельски водителю. Этого лучше сделать своим другом. Народ, получив новое вливание, зашушукался. Ещё бы, такое убойное кино. Раненые понесут новость по госпиталям тыла и своим частям. Не говорить же постоянно об одних боях. Фронтовые россказни тоже
Он глухо стонал. Самолёт уже не гудел. Значит сели. Прилетели. Так и есть, медсестра, промокнув мокрым бинтом спаянные жаром губы, сказала:
— Прилетели товарищ генерал. Москва.
— Пить… — Бледные сухие губы почти не двигались. Он крепился из последних сил.
— Потерпите. Нельзя. Скоро в госпиталь повезут. Вон и носилки несут. Машина у борта уже стоит.
Он злится, но подчиняется. В него вкалывают ещё порцию лекарств. Переносят на носилки. Он мёрзнет. Оно и понятно. Большая потеря крови. В сознании мелькает: "На что я похож?" Бледное лицо. Под глазами чернели густые тени. Губы сухие, бескровные, словно мёртвые. Его водитель укрывает одеялами и набрасывает сверху пальто, несут вниз. Морозный воздух не даёт дышать, а может это действует лекарство, только он опять проваливается в забытьё. Правда, на этот раз ненадолго.
… Услужливая память принялась вытаскивать из прошлого фронтовые будни. Наступать было радостно и в тоже время трудно. Сердце обливалось удовольствием, когда я смотрел на пылающие танки врага на фоне чёрного неба. Вот так и будете гореть до самого Берлина. Мороз, да непросто мороз, а пронизывающий до костей леденящий душу. Непроезжие дороги, висящие постоянно над нами немецкие самолёты и отстающие от нас тылы, ещё не готовые к такому нашему резвому порыву: только вперёд. К нам шло подкрепления. Это радовало. Мы, конечно, гнали их, но у них было превосходство в танках, самолётах, технике. Нас непрерывно обстреливали и бомбили. Я почти не спал. Веду кочевую жизнь. Всё время на колёсах. Люлю, милая, подуй на мои ресницы, как ты всегда делала, посторожи мой сон. Какое счастье, от Юлии пришла телеграмма, я сразу бросился писать ответ прямо на коленях в машине. "Дорогие мои Люлю и Адуся! Получил вашу телеграмму, ожидаю письма. Рад, что вы устроились на новой квартире… Я всё также здоров и бодр. Немцев бьём по-настоящему. Кончилась для них масленица — наступил Великий пост… Сейчас удаляемся от Москвы всё дальше и дальше. Пишу это письмо на ходу, в машине, хочу воспользоваться случаем поездки одного товарища в Москву и отправить с ним письмо. По вас сильно скучаю, досадно, что от вас не получаю писем. Пишите не забывайте своего воина, который крепко дерётся за Родину и за вас. Целую вас крепко-крепко. Любящий вас Костя". Не успело уйти моё письмо, как приехавший из Новосибирска от Юлии с Адой корреспондент передал мне пачку писем от них. Я отвернулся, чтоб моё лицо никто не видел, ведь я солдат и эмоции не к лицу. Читал, перечитывал, по моим щекам текли слёзы, я смахивал их и вновь читал. А потом сел писать ответ. "Милый Люлюсик! Наконец-то получил от тебя целую пачку писем. Всё это передал мне лично корреспондент "Правды", побывавший у тебя. Сижу, перечитываю письма и переживаю медовый месяц. Никто мне тебя не заменит, и никого мне не надо. Не грусти, Люлю, бодрись и верь, что мы с тобой встретимся и опять заживём по-прежнему. Целую тебя, мой светлый луч, бесчисленное количество раз. Любящий тебя твой Костя. 17 февраля 42 года". Люлю в шутливой форме намекала, что, мол, ты у нас герой и тебя знает весь мир. "Ты и смотреть-то теперь на меня не захочешь, потому, как все женщины будут у твоих ног". Милая Юлия, она пыталась ещё, так уставая посмеиваться и шутить. Перецеловав долгожданные полные любви и тревоги за меня строчки, я поторопился написать ответ. Уверяя свою любимую женщину в своей преданности и любви. Происшедший эпизод с "воробушком" отодвинулся и потух. Юлия она и есть Юлия — моя жена, ей и останется, а войну надо не только пережить, но и выиграть, решил я для себя, и засунул трепыхающиеся сомнения в дальний угол головы. Казаков прав, было бы о чём печалиться… Почти все мужики держат при себе по "матрасу" и ничего, один я душу рву. Да слегка заводит молодость её, но это всё. Я чувствовал вину по отношению к Юлии, но удобно прикрывался войной.
Очнулся и неудачно повернулся, боль не замедлила напомнить о себе. Ранен. "Как же они меня достали, не могли… Платок пропал… Юлия, значит, ты всё-таки почувствовала моё свинство и разжала броню любви, охраняющую меня. Милая, прости…" Он бредил. Медсестра в бессилии металась. Он всё время зовёт Люлю. Кто она? Её взгляд вопросом застыл на Мухине. Тот не довольно разжал губы: — Жена!
Каждое неловкое движение, каждый толчок отдавались по всему телу невыносимой болью. Поэтому старались держать его на весу. Госпиталь куда его привезли, был оборудован в корпусах Тимирязевской сельскохозяйственной академии. Машину с раненым ждал учёный консилиум. Внимательно осмотрели. Определили: ранение тяжёлое — пробито лёгкое, осколок застрял у позвоночника. Стоит вопрос: удалять его или нет. Лучше, конечно удалить, но операция на позвоночнике, дело хлопотное и не надёжное. Могут быть осложнения… Они наверняка будут. Жизненно важные центры…
— Что это значит? — морщится он, ловя нить разговора.
— Частичная или полная парализация…
"Да, лежачим бревном я "воробушку" явно не пригожусь. А Люлю с Адусей не бросят. Тут же примчат", — усмехнулся он неведомо зачем прилезшей в его голову мысли. — "Главное, для фронта не пригоден сделаюсь. Значит, пора кончать этот совет. Буду жить, сколько смогу с ним".
— По науке — железо организму полезно. Анемия… и всё такое. Пусть остаётся, хотя бы до окончания войны. А там разберёмся.