Проклятье Победителя
Шрифт:
— Я не знаю, почему у меня вообще есть это платье, — сказала Джесс. — Его цвет такой немодный. Оно ведь практически серое!
Кестрел бросила на Джесс изумленный взгляд, но не увидела лица подруги. Лишь образ горьких, прекрасных глаз раба.
Глава 6
Раб достал из огня полоску докрасна раскаленного металла и положил на наковальню. Удерживая металл щипцами, он ударами молота сделал его плоским и ровным. Затем, не позволяя металлу охладиться, раб положил наполовину готовое изделие на край наковальни и бил по нему, пока металл не изогнулся. Раб напомнил себе, что ему и самому надо поддаться. Он должен принять ту форму, которой от него ожидают здесь, в доме генерала, иначе он никогда не добьется своей цели.
Закончив, он сложил подковы в деревянный ящик. Раб помедлил на последней, водя пальцем по череде отверстий, через которые подкову прибьют к копыту лошади. Подкова была по-своему безупречной. Стойкой.
И исчезнет из виду, как только ею подкуют лошадь.
Раб отнес подковы в конюшню. Девчонка была там.
Она ласкала одну из боевых лошадей. Хоть она вернулась в экипаже, но выглядела так, будто собиралась на конную прогулку по поместью: на ней были сапоги для верховой езды. Оставаясь от нее на почтительном расстоянии, раб поставил ящик с подковами рядом с прочей упряжью. Однако девчонка, ведя за собой свою лошадь, сама подошла к нему.
Она помедлила, хоть он не видел этому причины.
— Я беспокоюсь, как бы Джавелин [2] не потерял подкову, — сказала она по-герански. — Пожалуйста, осмотри его.
Тон ее голоса был вежливым, но «пожалуйста» прозвучало неохотно. Это была ложь, притворство, будто ее слова — не приказ. Слой краски на стенах темницы.
И ему не нравилось слышать ее голос, потому что она слишком хорошо говорила на его языке. Почти как на родном. Это раздражало его. Он сосредоточился на валорианском слове.
2
Javelin (англ.) — дротик, метательное копье.
— Джавелин, — произнес он, будто пробуя имя коня на язык.
— Это оружие, — пояснила девчонка. — Вроде копья1.
— Я знаю, — ответил он и тут же пожалел об этом. Никому — особенно ей или генералу — не должно стать известно, что он понимает валорианский.
Но девчонка не заметила. Она была занята тем, что гладила коня по шее.
В конце концов, с чего ей обращать внимание на то, что говорит раб?
Конь прислонился к ней, словно переросший котенок.
— Я назвала его еще в юном возрасте.
Раб поднял на нее взгляд.
— Ты и сейчас юна.
— Тогда я была столь юна, что хотела произвести впечатление на отца.
Ее лицо приняло задумчивое выражение.
Раб безразлично дернул плечом. Он ответил так, будто не понял, что она поделилась с ним чем-то, похожим на секрет:
— Ему подходит это имя, — заметил он, хоть рослое животное было с хозяйкой слишком нежным, чтобы полностью оправдать свою кличку.
Она перевела свой взгляд на раба.
— А вот тебе твое — нет. Кузнец.
Возможно, так вышло от неожиданности. Или из-за ее безупречного говора. Позже он скажет себе, что был уверен: она захочет переименовать его, как делали иногда валорианцы со своими рабами, и тогда он обязательно сделает или скажет что-нибудь глупое, что разрушит все его планы.
Но, сказать по правде, он не знал, почему открыл рот.
— Кузнецом меня назвал первый хозяин, — сообщил он ей. — Это не настоящее мое имя. Меня зовут Арин.
Глава 7
Генерал был весьма занятым человеком, но не настолько, чтобы не прознать об этом, вздумай Кестрел пренебречь его пожеланиями. Со дня торгов Кестрел казалось, что за ней следят. Она старательно посещала свои занятия с Раксом, капитаном стражи отца.
Нельзя сказать, что Ракс огорчился бы, не появись она в назначенное время в тренировочной зале, смежной с казармами стражи. Когда Кестрел была ребенком и ревностно пыталась показать себя, Ракс относился к ней по-своему снисходительно. Он едва ли пошел дальше того, чтобы заметить, что у нее нет прирожденного таланта к боевым искусствам. Он улыбался ее стараниям и позаботился, чтобы она прилично научилась владеть всеми видами оружия, которыми должен владеть солдат.
Но с годами кончилось и его терпение. Кестрел стала беспечной. Она отвлекалась при фехтовании. Ее глаза не покидало мечтательно выражение, даже когда он кричал. При стрельбе из лука она промахивалась, наклонив голову, будто прислушиваясь к чему-то, чего он не слышал.
Кестрел помнила, как росло его подозрение. Как он требовал, чтобы она прекратила защищать кисти рук. Она держала тренировочный меч слишком робко и отшатывалась, если казалось возможным, что атака Ракса подвергнет опасности ее пальцы. Получала из-за этого удары по корпусу, которые убили бы ее, будь меч сделанным из металла, а не из дерева.
Однажды, когда ей было пятнадцать, Ракс выбил ее щит и плашмя ударил мечом по ее пальцам. Кестрел рухнула на колени. Она почувствовала, как ее лицо побелело от боли и страха, и знала, что не должна плакать, не должна прижимать к себе пальцы, не должна наклоняться, чтобы телом защитить кисти от следующей атаки. Ей не следовало подтверждать то, что Ракс уже знал.
Он отправился к генералу и сказал ему: если тот хочет иметь в доме музыканта, то пусть пойдет на рынок и купит его.
Отец запретил Кестрел играть. Но одной из ее немногих боевых способностей было то, что она умела долго обходиться без сна. В этом она могла сравниться с генералом. Поэтому, когда отек ее левой руки спал, а Инэй размотала тугую обездвиживающую повязку вокруг ее пальцев, Кестрел начала играть по ночам.
Ее разоблачили.
Она помнила, как бежала за отцом, хватая его за руки, за локти, за одежду, когда он посреди ночи шел к казармам за булавой. Он проигнорировал мольбы дочери.
Он мог легко уничтожить рояль. Он был таким большим, а она — маленькой и не могла заслонить собой инструмент. Если бы она встала перед клавишами, он бы разбил корпус. Разломал молоточки, порвал тросы.
— Я ненавижу тебя, — сказала она, — и мама бы тоже ненавидела.
Позже Кестрел поняла, что его остановил не ее несчастный голос. Не слезы на ее щеках. Он видел, как взрослые мужчины и женщины рыдали еще сильнее. Не потому он опустил булаву. Но даже сейчас Кестрел не знала, что заставило его: любовь к дочери или любовь к покойнице.