Проклятье вендиго

Янси Рик

— Больше всего ставят на позднее время, — вставил Граво. — Расчет на алкоголь.

— Кто дерется? — спросил я.

— Практически все. Начинают всегда немцы, — презрительно фыркнул Граво.

— В прошлом году начал швейцарский контингент, — сказала Мюриэл.

— Вы разве не понимаете, что это полный абсурд, — сказал Граво. — Швейцарцы!

— Мало что бывает более нелепого, Уилл Генри, — сказал доктор, — чем потасовка между учеными.

Драка началась вскоре после десяти — если точно, то в десять двадцать три, судя по часам Граво (в этом году он был назначен хронометристом), — когда итальянский монстролог Джузеппе Джованни случайно (так, во всяком случае, уверял потом доктор Джованни) толкнул даму греческого коллеги,

отчего она пролила шампанское на свое шелковое платье. Грек вознаградил итальянца за неуклюжесть ударом наотмашь по голове; в результате у Джованни слетело пенсне и ударило в затылок голландцу по имени Вандер Занден, который в свою очередь решил, что это танцевавший у него за спиной мужчина — французский коллега Граво — ткнул его пальцем. Последовавшая общая потасовка охватила всю танцплощадку. Ломались стулья. Бились бокалы и бутылки. Мужчины кружили по залу в обнимку со своими новыми партнерами и пытались бить друг друга по спинам. Оркестр играл какую-то довольно бесшабашную песенку, но через несколько минут музыкантам пришлось покинуть невысокую сцену, когда на нее запрыгнули двое мужчин и начали швыряться пюпитрами. Была вызвана полиция — это сделал все тот же Граво, который сам себя назначил церемониймейстером, — но к приходу полицейских все почти закончилось.

— Кто сорвал банк? — спросил потом доктор.

— Вы не поверите, Пеллинор, — ответил Граво.

— Вы.

— Просто чудо, да?

— А бедняга Джон не смог прийти, — сказал Уортроп, оглядывая разгромленный зал. — Это всегда была его любимая часть конгресса.

Он заговорил со мной только перед самой «Плазой».

— Оглянись, Уилл Генри, не сейчас, а когда мы будем перед дверью. Думаю, за нами следят.

Я последовал указаниям, на входе в отель обернулся и увидел быстро пересекающего Пятую авеню высокого худого мужчину лет двадцати в низко надвинутом на глаза котелке. Он был одет в поношенный черный пиджак и потертые брюки, которые даже просвечивали на коленках.

— Кто это? — спросил я доктора.

— Моя всегдашняя нью-йоркская тень, — ответил он и больше ничего не сказал.

ЧАСТЬ СЕМНАДЦАТАЯ

«Ich habe dich auch vermisst»

В те годы Общество по развитию науки монстрологии — или просто Общество, как оно именовалось в обиходе, — располагалось на углу Двадцать второй улицы и Бродвея во впечатляющем здании, выстроенном в неоготическом стиле, с узкими арочными окнами и дверями, башенками и гаргульями с раскрытыми пастями на карнизах. Изначально здесь была опера, но в 1842 году компания обанкротилась и продала здание Обществу, которое переделало его под свои специфические нужды.

Зрительный зал был превращен в конференц-зал, в котором на свои ежегодные конгрессы собирались монстрологи со всего мира. На втором и третьем этажах располагались приемные и административные кабинеты. Весь четвертый этаж был расчищен под внушительную библиотеку с более чем шестнадцатью тысячами томов, включая и оригинальные рукописи из Александрийской библиотеки, которые удалось спасти после того, как в 48 году до нашей эры Юлий Цезарь случайно устроил в ней пожар.

Я не знал, чего ожидать от своего первого конгресса. Я знал лишь то, что мой ментор с таким же нетерпением ждал этого ежегодного сбора, как ребенок ждет рождественского утра. Один раз в год сливки этой странной и самой экзотической из профессий собирались, чтобы обсудить свои последние открытия и новейшие научные методики и получить все возможное удовольствие от сбора родственных душ, по каким-то причинам чувствовавших себя обязанными посвятить жизнь изучению таких существ, которых большинство человечества хотело бы видеть вымершими.

Если я и разделял — через особые флюиды, связывающие опекуна с его ребенком, — со своим хозяином часть его энтузиазма, то она улетучилась в самом начале конгресса. Я провел

долгие часы в главной аудитории, с одним только тридцатиминутным перерывом на обед, в отупляющей атмосфере непрерывных сухих и монотонных речей, с которыми выступали люди безо всякого ораторского дара (и иногда с таким сильным акцентом, что я не узнавал своего родного языка), говорившие на темы столь же скучные и загадочные.

Конгресс начался со своеобразной переклички. Временный председательствующий, тот самый доктор Джованни, чья неуклюжесть привела накануне к драке — у него на носу красовались впечатляющий синяк и большой пластырь, — стоял за кафедрой и мрачным голосом зачитывал из списка имена, на которые кто-то из зала отвечал «Есть!», а остальные вообще не реагировали.

Я наблюдал — вернее, терпел — ход конгресса с выигрышной позиции высоко над сценой. Мы сидели на продавленном диване в личной ложе доктора, пожалованной Обществом семье Уортропов в знак признания за служение общему делу трех поколений ее членов. К десяти часам мы наконец добрались до буквы «Е», и доктор был почти вне себя от скуки. Я предположил, что ему самое время вздремнуть — накануне он всю ночь проворочался, — но мой добрый совет был встречен с испепеляющим презрением.

Единственное, что вызвало возбуждение зала, было объявление о том, что президент Общества доктор Абрам фон Хельрунг не придет на конгресс до следующего дня, без объяснения причин его отсутствия. Сразу пошел слух о том, что на горизонте маячит нечто судьбоносное: что в конце недели фон Хельрунг намерен бросить научную бомбу, выступить с таким предложением, которое до самого основания потрясет мир естественной истории. Тем немногим коллегам, которые отважились подступиться с вопросами к Уортропу, доктор давал сухой ответ, отказываясь подтвердить другой слух, прилетевший на орлином крыле вслед за первым — что после выступления фон Хельрунга его бывший ученик, прославленный Пеллинор Уортроп, намерен дать ему ответ.

* * *

Мы вернулись в свои апартаменты в шесть часов, и у нас было больше часа, чтобы одеться для ужина с доктором фон Хельрунгом. При любых других обстоятельствах этого времени было бы более чем достаточно для переодевания (доктор, как я уже когда-то отмечал, в отношении одежды был небрежен до полного безразличия). Однако в тот вечер Уортроп был привередливее самой капризной модницы. Я, как его импровизированный камердинер, был вынужден сносить все удары его тревожного возбуждения. Его жилет был весь в морщинах. Его туфли все в царапинах. Его галстук измят. После моей третьей безуспешной попытки завязать правильный узел он грубо оттолкнул мои руки.

— Хватит. Я сам сделаю!

Его лекция по этикету — «Сиди прямо, говори "пожалуйста", "спасибо" и "можно мне", только если к тебе обратятся», «Назначение и использование чаши для омовения пальцев» — была милосердно прервана Скалой, прибывшим точно в семь с четвертью. Он пробурчал доктору «Добрый вечер» и сразу вышел, больше не взглянув на нас. Одна его рука была спрятана в разбухший карман бушлата — возможно, он ласкал свою дубинку, еще подумал я.

Когда мы выходили из здания, доктор что-то простонал. Я огляделся в поисках предмета его беспокойства и увидел вчерашнего оборванца — теперь он слонялся по Пятьдесят девятой улице в том месте, где она упиралась в парк.

Экипаж содрогнулся, когда богемец занял свое место, засвистел и ударил кнутом, и мы на бешеной скорости рванули на юг по Пятой авеню. Наш кучер осыпал ругательствами и проклятиями все, что имело наглость оказаться у него на пути, включая пешеходов, которым еще за секунду до этого не казалось, что переход через улицу связан с риском для жизни.

Наша поездка была милосердно короткой — четырехэтажный особняк фон Хельрунга из бурого песчаника стоял на углу Пятой авеню и Пятьдесят первой улицы. И все равно к ее концу я был весь вымотан, а сердце билось так, что с рубашки едва не отлетали пуговицы.