Проклятье вендиго
Шрифт:
«Уилл Генри, вода…»
«Заткнись с этой водой! — закричал я беззвучно на голос. — Я должен найти доктора Доброгеану…»
Я замер в шести футах над бассейном. Я повернулся назад. На меня смотрели пустые глазницы крысы.
— Вода движется, — сказал я мертвой крысе. — С чего бы ей двигаться?
Голос в моей голове замолчал. Наконец-то я начал использовать этот незаменимый придаток между ушами.
Мои глаза обожгло горячими слезами — частично из-за вони, но в основном из-за понимания. Я понял, почему движется вода. И я понял, почему не слышал плача.
Лампа создавала вокруг меня идеальный круг света. Я ступил
В супе из испражнений плавала не бутылка и не старая доска. Когда я потянулся туда, нога скользнула, и я, тихо вскрикнув, упал и удержался над поверхностью только потому, что выпустил из правой руки пистолет и уперся ею в дно. Это позволило мне удержать лампу в левой руке. Ее свет играл на запрокинутом лице в футе от меня; это было все, что я видел — лицо ребенка. Все остальное было скрыто под горчично-желтой пеной. Я приподнялся и теперь стоял перед ним на коленях — кашляя, давясь, всхлипывая. Меня больше не волновало, слышит ли меня чудовище. Я видел только это лицо, испачканное желеобразными испражнениями, пустые глаза, слепо уставившиеся в пучину над ними.
Я не мог его оставить, только не здесь. Я потянулся к нему.
Мои пальцы скользнули по его щеке. Лицо нырнуло и снова всплыло. Оно лениво поворачивалось, как непривязанная лодка.
Тогда я понял. Я его нашел, но не всего. Я нашел только его лицо.
— О, нет, — застонал я, как стонал Доброгеану, как стонал доктор, когда понял, что мы заблудились в пустыне, этот бесконечный рефрен, эта вечная реакция. — Нет.
«Мы можем отнести его священнику. Он разберется, что нужно сделать».
С этими словами я бросил его в холодном грязном коридоре. Я перешагнул через него, думая, что ничего не могу для него сделать. Я перешагнул через него, говоря себе, что его страдания меня никак не касаются.
В серой пустыне, где черные грифы парили на восходящих потоках воздуха над лесными пожарищами, мужчина нес на плечах свою ношу. «Это мое!» Он не отправлял его туда, это не был выбор доктора. Но доктор забрал своего друга после того, как он пал. Он принял свою ношу.
Я был так подавлен огромностью своего преступления, что не услышал чудовища. Позади меня забулькала вода, мне в спину ткнулась доска — я этого не почувствовал. Когда чудовище поднялось из нечистот, и на меня упала его черная тень, я этого не увидел. Меня приковали к себе безжизненные глаза ребенка. Мной владело только его бестелесное лицо.
Уголком глаза я видел быстрый замах его руки, прежде чем твердый кулак ударил меня в висок. Что-то лопнуло у меня в мозгу, произошел какой-то яростный сдвиг, подобный извержению вулкана. Лампа вылетела у меня из руки, ударилась о стену подвала, с громким треском разбилась, погасла и погрузилась в нечистоты. Я упал вперед и провалился в пучину.
ЧАСТЬ ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ
«Я его нашел»
Мое имя было в ветре, а ветер был высоко над заснеженным городом. Между звуком моего имени и звуком ветра не было никакой разницы. Я был в ветре, и ветер был во мне, а под нами вокруг уличных фонарей сияли золотые льдистые нимбы, с карнизов с глухим стуком падали куски снега, и потрескивали мертвые листья, цепляющиеся за равнодушные сучья.
Здесь
В черном подвале, наполненном человеческими нечистотами, голодного ребенка держат под водой, пока он не утонет, и его крохотные легкие заполняются испражнениями шести сотен его человеческих собратьев; потом с него сдирают лицо — как чистят кожуру с яблока, — сдирают и бросают в дантову реку…
Во имя всего святого, скажите мне, зачем Богу потребовалось создавать ад. Он кажется настолько избыточным.
Я очнулся в руках чудовища.
Сначала я его унюхал — сладкий запах разлагающейся плоти. Потом на мне сцепились сильные руки, обнимая меня сзади — как Доброгеану обнимал на лестнице Граво. Пол, на котором мы лежали, был твердым и холодным, а воздух — заплесневелым и подвально-влажным. У меня было ощущение большого пространства, словно в пещере глубоко в чреве земли.
Нас окружал какой-то свет, и я не мог определить его источник. Потом я подумал: это его глаза, свет исходит из его глаз. Я слышал свое дыхание и его дыхание, которое было зловонным, как из могилы. Наверное, его рот был очень близко к моему уху; я каждый раз слышал, как оно облизывало свои потрескавшиеся кровоточащие губы. Когда оно говорило, с его толстого распухшего языка капала густая слюна, попадая на мою обнаженную шею и пропитывая воротник. Язык неуклюже выговаривал самые простые слова, как будто мыслительная часть его мозга атрофировалась за ненадобностью.
— Как нас зовут?
— Вы… Вы доктор Чанлер.
— Как… нас… зовут?
Мои ноги непроизвольно задергались. Сейчас мой мочевой пузырь не выдержит. И кишечник опорожнится.
— Я не знаю… Я не знаю, как вас зовут.
— Гудснут нешк… Вот теперь хороший мальчик.
Что-то очень холодное и очень острое надавило мне в мягкое место под ухом. Я почувствовал, как порвалась кожа, и из раны потекла теплая кровь.
— Это будет не очень больно, — пробулькало оно. — Не ошень. Но кровь, будет много крофи… Нас интерешуют глаза… — Оно сделало паузу, восстанавливая дыхание. Разговор его утомлял. У умирающего от голода животного нет лишних сил. — Ты ушишься на ушеного, Уилл. Хошешь, мы уштроим наушный экспрмент? Вот наша идея. Мы достанем твои глажа и развернем их, чтобы ты мог на себя посмотреть. Мы никогда не видим себя такими, какие мы на самом деле, правда, Уилл? Зеркало нам лжет.
Его рука лежала у меня поперек груди, как железный прут. Мои глаза приспособились к свету, и теперь я видел его длинные голые ноги, лежащие по обеим сторонам от моих. Кожа была черной, угольно-черной, и отслаивалась тонкими скручивающимися лоскутами.
— Вытяни ру-х-ку.
— Пожалуйста, — я начал всхлипывать. — Пожалуйста.
Я вытянул руку. Его подарок был маленьким — он точно умещался на моей ладони, — размером со сливу, эластичным и немного липким на ощупь.
— Это-ш твой…